Сверхновая американская фантастика, 1995 № 05-06
Шрифт:
С нашим кораблем то же самое. Со времени «Утренней Славы» многое изменилось. Обшивку укрепили. И добавили несколько приспособлений, которые можно применить, если пассажиры рехнутся. Теперь у них если газ. Если дела пойдут худо, они просто повырубают всех. Поле стабилизируется, мы перевалим через критическую точку и проснемся уже на Танзисе. — Он встал и вывалил кофейную гущу в умывальник. — Так чего же ты от меня хочешь, малыш? Может, хочешь подняться на мостик и сказать Майку, что тебе охота покомандовать в его кресле?
— Ох, заткнись!
— А знаешь, что я думаю? Лично я думаю, ты так суетишься, потому что втрескался в эту девчонку.
Я был ошарашен и хотел отрицать это, но не мог.
— Черт, да я не упрекаю тебя. Ты попал в самую гущу трагедии.
— Какой трагедии? — кисло спросил я.
— Той самой, малыш. Ты хочешь девушку и не можешь ее заполучить. Об этом я и писал в первой своей книге. Брэди нужна Чейз, но она не принадлежит ему. Не так, как он хочет. Отпадная тема для любого романа. Двое принадлежат друг другу, но не могут быть вместе. И чем непонятней причина, тем лучше. Почему бы Монтекки не ладить с Капулетти? Да черт его знает! Но все вечно так закручено, что и деться некуда. Людям такое нравится. Если все это случается не с ними лично, разумеется.
Джонсон потрепал меня по плечу.
— Не унывай, малыш! Любовь всегда удается чем-нибудь, Да изгадить. И это неплохо, а то влюбленного вечно распирает энергия, мать его. Чересчур много внимания одному-единственному человеку. А нужно использовать часть этой энергии для того, чтобы вскарабкаться на какую-нибудь другую гору. На любую гору. Если не сделаешь этого, она тебя спалит дотла. А если ты попытаешься удержать ее внутри… Черт, тогда и поимеешь дело с самим собой.
— Большое спасибо.
— Не надо это так воспринимать. Вот проклятье, хотел бы я оказаться сейчас на твоем месте. Знаешь, когда мне было столько же лет, сколько тебе, я обычно присматривался к парням, в точности таким, как я сейчас. Толстые старые богатые пердуны, у которых всего и забот-то, что просиживать задницу и хвастаться былыми приключениями, да еще тем, сколько всякого дерьма они могут купить за свои деньги. Я поклялся себе, что никогда не стану похожим на них. Но тут ничего нельзя сделать. И знаешь, почему? Потому что все опускают руки. Как только что-то удается, опускают руки, потому что борьба изматывает. Ты начинаешь внимательно смотреть по сторонам, чтобы избежать ударов. Появляется нюх на неприятности, и, как только чуешь их, тут же убираешься куда подальше. Даже если неприятности тебе только на пользу. Как мне, например. Вот дерьмо, да у меня не было никаких неприятностей целые годы!
— Но ведь вы же скандалист, — сказал я. — Вы же вечно влезаете во всякие драки!
— Какая же это неприятность? Мне нравится драться. Неприятности — это то, чего ты не любишь. То, чего боишься Как раз это и вдохновляет меня, малыш. Я видел, как ты выскочил навстречу неприятности. Ты не раздумывал дважды. Вот я и вернулся к себе, чтобы как следует подумать. Я сказал себе «Джонсон, либо ты превратился в одну из этих старых богатых вонючек, и, в таком случае, ты должен оказать этому миру любезность и прострелить себе голову, либо в тебе осталось хоть что-то от этого мальчика». Эй! Давай-ка сюда.
И он приподнял кресло, стоявшее рядом с рабочей аппаратурой. Я подошел и уселся. Передо мной в воздухе розовыми и зелеными красками переливался экран. Я ткнул в него, и мой палец прошел насквозь.
— Ох, да ладно тебе. Не валяй дурака, точно кот перед зеркалом. Вот. Печатай. Эль. Е. О.
Я поглядел на три ряда клавиш, нашел «Л» и нажал. Лишь только я сделал это, из ящика выскочил рычажок и ударил по твердому резиновому валику, укрепленному сзади на движущейся каретке. Я нажал на «Е», потом на «О», и парящий передо мной экран окрасился глубоким винным цветом.
— А теперь нажми на пробел. Вот эта длинная штука внизу.
Я сделал это, и фигура на экране повернулась ко мне лицом.
— Это же преподобный Пеннибэйкер!
— Нет. Это — Лео Заброди. — Человек на экране был одет в длинную черную рясу и пыльные башмаки. Он был моложе преподобного Пеннибэйкера и немного стройнее, но это определенно был он, вплоть до морковно-рыжих волос.
— На Танзисе нужно получить лицензию, чтобы зарабатывать деньги, проповедуя на улицах. Лео — уличный проповедник. Причем, хороший. Я написал эпизод с ним и новым моим героем. Вот, напечатай «полиция» и опять нажми на пробел.
Когда я сделал это, то почувствовал, как поднимаюсь, съеживаюсь, разворачиваюсь, и, наконец, я очутился внутри экрана. А Джонсон глядел на меня сверху вниз: руки скрещены, на лице усмешка.
— Ну и как тебе нравится, малыш? — спросил он.
— Что вы со мной сделали?
— Что я мог с тобой сделать? Ты же сам сказал, что хочешь посмотреть, над чем я работаю.
— Сынок! Эй, сынок!
Я обернулся. Мы были на теннисном корте. Человек в аккуратном зеленом комбинезоне поливал плотно утрамбованную красную глину из шланга.
— Сынок! По-английски говоришь?
По посыпанной гравием дорожке ко мне приближался Заброди. Под мышкой он нес книгу, а плечи и ботинки у него были присыпаны красной пылью. Подойдя, он, казалось, заполнил собой все пространство. От него исходила уверенная, всеведущая сила. Так, словно он считает себя Богом, подумал я. Площадным Богом с рыжими развевающимися волосами.
— Болтаешься без дела, сынок?
— Что вы сказали?
— Я сказал — болтаешься тут без дела?
— Я сюда приехал лето провести, — ответил я. А сам подумал: «Джонсон теперь все сделал иначе. Он писал своего главного героя с меня».
— Просто в городе?
— Здесь и на побережье, — ответил я.
Я и в самом деле помнил, как ездил на побережье: океан пах здесь совсем иначе, чем в Гавани, — острее, мягче. В Гавани я никогда бы не вошел в воду. Я думал, она должна быть едкой. И что в ней живут всякие твари, которые слопают тебя в один миг. Но тут, в Налли, поплавать было здорово. Вода здесь теплая и чистая, а коттедж, принадлежащий хозяйке, у которой я гостил, крыльцом выходит на дюны. На столе всегда стояли свежие цветы, обеды были долгими, а в бокалах плескалось голубоватое вино из долины Коутса, лежащей за кромкой дальних холмов. И, конечно, Она.