Свет мира

Лакснесс Халлдор

— Какое там к черту общество! — крикнул Йенс Фаререц.

— Общество грабителей! — язвительно пояснил кто-то.

Староста сказал, что были примеры, когда в других округах создавались союзы, направленные против человеческого общества.

Кто-то заметил, что уже давно пора бы добраться до этих жадных псов, которые без конца грабят людей. А что скажет на это Оулавюр Каурасон Льоусвикинг? Ведь он поэт.

— Правильно! Оулавюр Каурасон! — зашумели все собравшиеся и приготовились слушать вдохновенную речь.

Оулавюр Каурасон ничего не ответил, но сердце его учащенно забилось, когда он услышал свое имя. Он чувствовал, что все глаза устремлены на него. Люди призывали его высказать свое мнение. Дочь Хьортура смотрела на него с таким напряженным ожиданием, которое, казалось, приказывало ему встать и что-то сделать.

— Что я могу сказать? — спросил Оулавюр Каурасон.

— Но ведь

ты же поэт! Встань и произнеси речь, — сказали собравшиеся.

Скальд, привыкший делать то, что ему велят, встал и огляделся в замешательстве, у него закружилась голова, он провел рукой по лбу, по глазам, по лицу, как бы стирая паутину, и тяжело вздохнул.

— Как я могу что-то сказать, ведь я в стороне от всего.

Но собрание не хотело позволить ему сесть, раз уж он поднялся.

— Принимать помощь от прихода ты не гнушаешься, что же ты гнушаешься принять участие в делах прихода?

И тогда скальд начал свою речь.

— Мне трудно говорить, — сказал он. — По-моему, все мы тут в поселке слепы. Если уж вы хотите услышать мое мнение, так мне кажется, что надо всем нашим поселком господствует почти всесильный враг, который изо дня в день требует нашей жизни, а мы, как мне кажется, не видим ни поля битвы, на котором находимся, ни самого врага, что господствует над нами, и все оттого, что мы слепы. Иногда я думаю, что враг этот — частица нашей собственной души. А может, и нет никакого врага, кроме слепоты нашей? Может, мы стали бы свободнее, если бы избавились от своей слепоты? Я не знаю. Как вы думаете?

— Продолжай, продолжай! — закричали скальду. — Попробуй сделать выводы!

Тогда скальд сказал:

— Мне так трудно говорить. Я уже сказал, что я слеп. Я уже сказал, что мы тут все слепы. Но самый слепой — это я, и мне еще хуже, чем тем, кто лишился своей снасти, и тем, кому угрожает снижение заработной платы за переноску камней, и даже тем, кто остался совсем без работы. Я скальд. Я тот человек, который не может таскать камни и для которого уж и вовсе немыслимо иметь хоть какую-то долю в рыболовных ботах. Именно это я и имел в виду, когда сказал, что я в стороне от всего. Я тот никчемный прихожанин, над которым все потешаются, потому что он сидит по ночам и пишет книги о таких же никчемных людях, как он сам. Но зато нет на свете такого вора, который мог бы у меня что-нибудь украсть. Некоторые говорят, что я получил работу на сушильнях потому, что я подлизываюсь к директору Пьетуру Паульссону, но это неправда, я ни разу ничего не сделал для директора, если не считать, что я написал для него двенадцать поминальных стихотворений, а это самое малое, что можно сделать для человека. Но если бы епископ или даже сам король приказали мне высушить весь их улов и обещали бы за это золото и драгоценные камни, мне и в голову не пришло бы прикоснуться хотя бы к самой маленькой рыбешке, если бы эта рыбешка не играла всеми цветами радуги и если бы ее запах не напоминал о далеких морских просторах.

Скальда начали прерывать замечаниями, но теперь Оулавюр Каурасон разошелся и уже не хотел остановиться.

— Да, — продолжал он. — Я слышу, что вы говорите. Я никогда не собирался быть ничем, кроме скальда и философа, и поэтому мне безразлично, как меня называют люди: дураком, лодырем, болваном или каким-нибудь другим бранным словом. Но как бы меня ни называли, это не изменит того, что скальд и философ любит мир больше, чем все остальные люди, хотя он никогда не будет совладельцем бота и не способен даже на то, чтобы таскать правительственные камни. Так уж ведется, что быть скальдом и писать о мире — гораздо труднее, чем быть просто человеком и жить в этом мире. Вы за ничтожную плату таскаете камни, и воры крадут остатки вашего добра, а скальд — это нерв мира, и в нем сосредоточены горести всех людей. «Из копыта проклятого мира вырви, Господи, мелкие гвозди», — говорится в старом псалме. Скальд — живое мясо под этим копытом, и никакие удачи, вроде увеличения заработной платы или хорошего улова, не могут излечить скальда от его раны, он излечится, только если мир станет лучше. В тот день, когда мир станет добрым, скальд перестанет ощущать боль, не раньше. Но в тот же день он перестанет быть скальдом.

Он замолчал, огляделся и обнаружил, что паутина с его лица исчезла. Он увидел перед собой широко открытые голубые глаза, горящие жаждой великих событий. Не они ли вдохновили его на это красноречие? Но он сказал еще далеко не все.

— Быть скальдом — это значит до конца дней своих быть гостем на дальнем берегу. А там, в моем краю, куда я никогда не попаду, там у людей нет никаких забот, потому что хозяйство там идет само собой и никто не пытается красть у ближнего. Мой край — это земля изобилия, это мир, каким природа подарила его

людям, мое общество — это не общество грабителей, там нет больных детей, дети там здоровые и веселые, там исполняются все желания юношей и девушек, потому что это естественно. В моем мире возможно исполнение любого желания, поэтому там все желания добрые по своей природе, совсем не так, как здесь, где человеческие желания называются дурными только потому, что их нельзя исполнить. Там человек может наслаждаться, лежа в траве и слушая, как журчит ручеек в лощине, или глядя, как облака отражаются в море. А когда бушует шторм, люди подбрасывают в огонь побольше топлива и радуются, что у них крепкий дом. И мы слышим Голос, и в нем нет никакой боли, никаких требований, но прекраснее всего этот Голос зазвучит тогда, когда умолкнет последний скальд; там его слышат все люди. А здесь, на этом берегу…

Люди завозились, начали шарить по карманам в поисках табака, казалось, им причиняет физическое страдание слушать, как человек обнажает свою душу. Но Йоуа, дочь Хьортура, внезапно поднялась, подошла к скальду, протянула ему крепкую узкую ладонь и сказала:

— Это мечта о счастье. Отец девушки громко заржал.

Все снова заговорили наперебой. Скальд почувствовал, что никто не понял его, кроме этой девушки, но ведь она и была причиной этой речи, хотя он и не был уверен, что она правильно поняла его; ее неожиданное рукопожатье еще жгло ему пальцы, ладонь у нее была больше, чем у него, и, безусловно, сильнее. Но самое неприятное было то, что скальд возбудил ревность в Йенсе Фарерце, ибо влюбленный капитан вдруг встал и заявил, что все, о чем тут говорил Оулавюр Каурасон, есть не что иное, как пустые поэтические бредни; такие вещи, сказал он, покупают, если нужно, и платят за них столько, сколько они стоят; он же пришел сюда не за тем, чтобы слушать эту ерунду, а за тем, чтобы принять какие-то меры и положить конец несправедливости и насилию и добраться наконец до этого общества грабителей. Многие шумно выразили ему поддержку.

— Сейчас речь идет о том, что надо объединиться, — сказал Йенс Фаререц, — основать союз, выбрать надежного руководителя, начать борьбу.

Скальду стало не по себе. Вскоре он вышел.

Только на улице он понял, как душно было в доме. Стоял обычный апрельский вечер, не отличавшийся особенной красотой, прекрасный только тем, что он сулил весну, — юной девушке тоже вовсе не обязательно быть красивой. Скальд подумал, что раз уж он без особого труда получил позволение уйти из дому, то надо воспользоваться случаем и пройтись по берегу фьорда. Какого черта он притащился на это собрание, где спорили о бабушке Пьетура Три Лошади, и начал изливать там свое сердце? Конечно, его рассказ о стране благоденствия могли понять как насмешку; хорошо еще, если это сочтут просто глупостью. Он готов был откусить себе язык, но что сказано, того не вернешь. В вечерней тишине на берегу моря он мог признаться самому себе, что никогда не произнес бы этой речи, если бы у девушки не было таких глаз. Люди поделились с ним своими заботами, а он отблагодарил их тем, что сочинил для девушки сказку о стране грез. Но досадней всего было, что он вроде как бы украл эту девушку у Йенса Фарерца. Йенсу он продал обычный ключ к ее сердцу, а сам открыл ее сердце золотым ключом, так что она даже подошла к нему в присутствии многих людей, протянула ему руку и заговорила с ним. Но, если уж говорить начистоту, он должен был оправдаться в глазах этой девушки за то, что позволил днем вернуть себя с носилками. Только вот имеет ли он право оставить себе те пять крон, которые получил от капитана бота?

Глава четвертая

Пройдясь немного вдоль берега, скальд повернулся и пошел назад; когда он проходил мимо Вегхуса, ему навстречу попалась девушка. Она возвращалась с собрания. Он сделал вид, что не узнал ее в сумерках, снял шапку и спросил, кто это, она подошла к нему и снова протянула ему свою сильную руку.

— Это я, Йоуа, — сказала она.

Она стояла совсем рядом с ним, и скальд чувствовал, какая она сильная, она наверняка могла бы взвалить его себе на спину и нести.

— Прости, что я при всех подала тебе руку, — сказала она. — Но, к сожалению, я не всегда умею владеть собой.

— Тут не в чем извиняться, — ответил скальд. — Это я должен извиниться перед тобой, по-моему, я сам не понимал, что говорю.

— Это неважно, — сказала она. — Я тебя поняла. Другого всегда легче понять, чем самого себя. Поэты выражают мысли человека лучше, чем он сам. Я написала роман, триста пятьдесят страниц почтовой бумаги, он называется «Мечта о Счастье», поэтому я и поняла тебя. Я люблю людей и всегда стараюсь понять их. Поэтому прости, пожалуйста, что я сегодня в сушильне вмешалась в твои дела.