Свет обратной стороны звезд
Шрифт:
— Нет, — ответила девушка, но плакать на всякий случай перестала.
— Убивают, — коротко ответил Конечников. — Без суда и следствия. Сначала, конечно, помучают всласть, выведают все, что нужно. Тебя устраивает такая перспектива?
— Пусть поймают сначала, — упрямо ответила девушка.
— Все твои близкие умрут. Все то, что тебе дорого, станет смешным анахронизмом. Ты сама окажешься осколком давно прошедших дней, в лучшем случае вызывающим легкую усмешку.
— Но ты ведь с этим справился, значит, и я смогу, — сказала Виктория с упрямой надеждой.
— А кто сказал, что у тебя будет такая возможность? — оборвал ее Конечников.
Виктория снова заплакала.
— У тебя есть повод быть благодарной своему начальнику? — поинтересовался он.
— За минеты в наручниках? — зло спросила она. — За жирных, старых боровов, к которым меня подкладывали?
Федор долго изучал лицо медсестры. Он подошел к Виктории, вытащил платок, вытер ей слезы.
— Скажи, только честно, а меня ты любила?
— Нет, Федя. Но я так привязалась к тебе… Ты жалел меня, хоть и не любил. Ты добрый…
— Ладно, — сказал он. — Будем считать, что проверку на вшивость ты прошла.
— Что я должна сделать? — спросила она.
— Я тебе дам мантру. Ты ее передашь полковнику. И упаси тебя Бог читать или переписывать ее. У меня найдется способ проверить, как все было на самом деле. Сделаешь?
— А как же я? — удивленно и обиженно спросил медсестра.
— Я вроде все сказал, — отрезал Федор.
— Я согласна, — со вздохом ответила медсестра.
Когда она ушла, Конечников вернулся к креслу, — далеких прогулок ноги пока не выдерживали. Смахнул с сиденья и спинки желтые осенние листья, устроился поудобней и включил антигравитаторы, поднимая тележку в воздух.
Федор чувствовал себя паршиво от того, как он заставил просить и унижаться Викторию, которая заботилась о нем и ублажала в меру сил, сообразно своим представлениям о том, что нужно мужчине от женщины…
Конечников подумал, зачем он так поступает с полковником, который хоть и был сволочью, но ему лично ничего плохого не сделал. Эти мысли долго не давали ему покоя, пока он со скоростью пешехода пробирался над верхушками деревьев парка.
Он выбрал беседку, чтобы иметь укрытие на случай дождя, и принялся читать. Это была очередная книга из спецхрана и судя по-всему последняя, которую самозваный Управитель прочтет здесь.
С той поры, как он узнал печальную историю цареградского правителя, Конечников читал до самозабвения о давно прошедших годах золотого века, когда люди были спокойны и невозмутимы, не испытывали проблем с жильем, едой и сексом.
Федор забыл, что хотел подробней узнать про то, что случилось на Амальгаме. Он не мог жить без рассказов об эпохе джихана, светлом пятне среди темных будней, наполненных погоней смертных «человеков» за иллюзорными победами и материальными благами.
Снова и снова оказываясь в сияющем мире Князя Князей, он испытывал сожаление об эре, в которой слова «смерть» было лишь пустым звуком, а столь значимое в иные времена стремление достигать, добиваться, переживать и наслаждаться — младенческим лепетом незрелого разума. Всякий раз, Федор понимал неразумность своего решения об уходе из этого чистого, удобно устроенного мира.
Сегодня Конечникову попался роман о смене эпох. Древний автор, явно страдающий синдромом ненужности, от первого лица расписывал страдания человека, вынужденного оставаться молодым на протяжении сотен лет.
При этом, по собственным понятиям, герой отнюдь не желал себе ничего плохого. В то далекое время границы между жизнью и смертью были призрачны, зыбки. Живые пировали вместе с призраками, занимались любовью и просто жили рядом с ними, воспринимая их как нормальных, полноценных существ. Призраки могли вновь обрести тело, пройдя реинкарнацию, и сохранив при этом свою личность.
Поэтому герой и досадовал, что ему приходится следовать обязательному для всех рационалистического подходу с его иссушающим самоанализом и техниками контроля эмоций, чтобы поддерживать в порядке бренное тело, которое во все времена было всего лишь дешевым, легко сменяемым орудием для получения чувственных наслаждений.
Федор вспомнил, как только что у него в ногах валялась красивая девушка, умоляя дать то, от чего отказывались пресыщенные идиоты тех времен, и чуть не разорвал старинный раритет с досады.
«Подумать только, от чего страдал придурок», — пронеслось в голове Конечникова. — «Много таких было. Они страдали, отказывались, старались забыть, чтобы потешить свою значимость. Решили, наконец, проблему, дебилы… А теперь их потомки их проклинают и мечтают снова вернуть то, от чего отказались эти зажравшиеся уроды-эмоционали».
Древние книги, прочитанные им, обычным артиллерийским капитаном, знакомым с историей по краткому курсу для кадетов, дали совершенно неожиданный для забитого, чинопочитающего века, взгляд на правильное, позволительное и полезное.
Бывшего жителя Амальгамы в самое сердце поразила сама идея независимой от остальных жизни, в которой изобилие было нормой, а спокойствие и созерцательность законодательно предписаны гражданам Обитаемого Пространства.
Федор размышлял о том, сколько времени он мог бы потратить на себя, сколько книг прочесть, в скольких проблемах разобраться… Но принятый в государствах Семицарствия порядок обязывал большую часть дня проводить за служением государству. И не просто проводить время — отдавать силы и жизнь машине угнетения. Делать работу, от которой общество «тирана» было избавлено самим фактом правильной организации. Добровольно ограничивать себя в понимании жизни, чтобы не выскочить за пределы дозволенной нормы.
«И ведь как протестовали», — с досадой подумал Конечников. — «Заваливали землю своими и чужими трупами, но всеже добились гибельной для системы разбалансировки».
Конечникову вспомнились организованные для таких извращенцев (тут он полностью соглашался с точкой зрения тогдашнего официоза), лагеря в пустынных областях удаленных планет — последняя отчаянная попытка системы спасти от психического заражения нормальных людей.
Это было началом конца, плацдармом для желающих потешить свои чувства и пожить тяжелой, полной лишений жизнью.