«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Объездчик вначале принял меня приветливо, но едва только я осторожно намекнул на цель моего приезда, как он забеспокоился и стал уверять, что ничего и никого не знает, а то, что раньше знал, — так сейчас не такое время, чтобы ему, венгру, вспоминать об этом. Его дело — лес, а до остального он не касается, и господину инженеру лучше тоже забыть, что он когда-то видел в сторожке под Ужом.
Объездчик явно тяготился моим присутствием, и я заторопился уйти.
Гевизи не стал удерживать меня, но вышел со мной, чтобы проводить через кукурузное поле.
— Ах,
— Не беспокойтесь, Гевизи, — с досадой прервал я объездчика, — я не донесу на вас.
Он остановился, что-то дрогнуло в его лице.
— Я совсем не к тому, — смущенно пробормотал он. — Я никогда не сомневался… Если бы только в моих силах было помочь, уж верьте мне…
Я промолчал.
— А разве господин инженер в последнее время где-нибудь видел господина Куртинца? — неожиданно спросил Гевизи, испытующе глядя на меня.
Я насторожился.
— Нет, не видел. А что?
— А я думал, вы его где-нибудь тут встретили, — с облегчением, как мне показалось, произнес Гевизи и тут же стал торопливо прощаться со мной.
Через минуту каждый из нас уже шагал своей дорогой.
Последняя надежда что-либо узнать о Куртинце рухнула.
54
Вечер. Из-за кукурузных полей выплывает на блеклое небо большой оранжевый шар луны. Река курится, отдавая свое тепло похолодевшему вечернему воздуху. Паром движется медленно, со скрипом, а вода звенит и плещется о плоскодонные баркасы под бревенчатым настилом.
Здесь Тисса перестает быть горной рекой. Равнина меняет ее течение, река делается шире и как бы спокойней, но вода по инерции продолжает еще свой стремительный бег, и паромщику трудно бороться с быстриной.
Вместе со мной на левый берег переправляются селянский воз, запряженный двумя длиннорогими волами, и подъехавшие в самую последнюю минуту всадники — венгерский офицер и солдат, его ординарец.
На возу сидит закутанная в мохнатый черный платок женщина, похожая в сумерках на огромную дремлющую птицу. Солдат держит под уздцы одномастных вороных коней. Кони, чуя воду, фыркают, глухо бьют копытами по бревнам и, бренча мундштуками, время от времени вскидывают головы, будто хотят освободиться от держащего их под уздцы солдата. Офицер, как и я, стоит, облокотившись о жердь, огораживающую паром, и смотрит в мерцающую под нами воду.
Но ни прелесть осеннего вечера, ни красота пейзажа не радуют меня. Все вокруг кажется фальшивым и враждебным. Особенно ненавистен мне офицер, внезапное появление которого на берегу заставило паромщика повернуть обратно отчаливший было паром. Лица офицера я не могу разглядеть в густых сумерках, но, и не глядя на него, я испытываю к нему отвращение. Может быть, завтра и он погрузит своих солдат в пахнущие карболкой вагоны и поедет туда, вглубь России, чтобы жечь, разорять и уничтожать то, что создано людьми для счастья.
Я стараюсь не
Сегодня утром меня вызвал управляющий конторой.
— Господин Белинец, — сухо сказал он. — Мне телефонировали со сплава, что у них там какое-то недоразумение. Двое сплавщиков жалуются, что их обсчитали.
— Этого не может быть! — возмутился я.
— Не знаю, не знаю! — пожал плечами управляющий. — Я ничего дурного о вас сказать не хочу. Прошу, поезжайте сегодня и выясните, в чем там дело.
Таким образом, я оказался на переправе через Тиссу.
Подводная часть парома мягко ударяется о дно. Всплеснув, откатывается назад волна, и паромщик привычным движением быстро сталкивает на отлогий берег сходни.
Я жду, пока сводят запряженную волами повозку, а затем уже и сам схожу на берег и шагаю дальше по уезженной, пустынной теперь дороге. Отсюда до села, где живут сплавщики, не больше пяти километров.
Стало светлее. Это луна успела сбросить с себя тревожную и тусклую оранжевую окраску и засветиться пока еще не ярким, голубоватым сиянием.
Офицер и его вестовой не сели на лошадей. Они тоже идут пешком. Я слышу, как позади меня скрипят сапоги и цокают конские копыта о камни.
Чтобы пропустить их вперед, я сбавляю шаг и ступаю по обочине дороги. Солдат с лошадьми отстает, а офицер нагоняет меня и с минуту идет почти что рядом, шаг в шаг, пощелкивая прутиком по голенищу сапога. Не знаю, почему, но я прислушиваюсь к этому звуку, как прислушивается иногда человек к гипнотизирующему тиканью часов. Внезапно пощелкивание обрывается, и офицер произносит очень тихо:
— Здравствуйте, пане Белинец!
Я скорее угадываю, чем узнаю, этот голос и, пораженный, останавливаюсь, глядя во все глаза на офицера. И освещенное лунным светом лицо офицера я тоже едва узнаю. Не было раньше ни этих складок у рта, ни этих впадин и темных кругов вокруг глаз, лишь немного тяжелый, волевой подбородок по-старому упрямо приподнят.
Проходит минута, а может быть, гораздо больше, прежде чем я обретаю дар речи.
— Здравствуйте, пане Куртинец!.. Я вас так искал!..
— Вот видите, говорят, на ловца и зверь бежит. — И Куртинец, обернувшись к подошедшему солдату, спрашивает: — Куда?
— Недалеко. Стежка налево. Там будет лучше всего.
И, дернув коней, солдат проходит вперед, а мы молча следуем за ним.
Куртинец не спрашивает меня, почему я очутился в такую пору на пароме, куда и зачем иду. И вдруг я догадываюсь, что ему и не надо спрашивать, что он сам все это знает. Разговор с Гевизи, телефонный звонок в контору, жалобы сплавщиков и теперь встреча с Куртинцом связываются для меня воедино, а ночной, окруживший нас мир, казавшийся мне только что враждебным и опасным, представляется теперь населенным невидимыми друзьями, готовыми предупредить об опасности и помочь в любую минуту.