Свет в окне
Шрифт:
Дверь рывком распахнулась, и влетела Зинка с банкой болгарского лечо в руке.
– Ты не знаешь, мать, куда наша открывалка подевалась? А то хожу, побираюсь, как неродная.
Зинка села за стол:
– Лечо будешь? Ах, ты же из гостей… А то присоединяйся?
Мотнув головой, Настя устроилась на кровати, набросив на ноги бабулин шерстяной платок, и раскрыла книгу, заложенную старым письмом. Конверт напомнил о немецкой тетке, но Зинке можно рассказать, когда с теткой будет какая-то определенность, не сейчас.
«– У тебя славный домик, – сказал старый Джолион, пристально глядя на сына. – Ты снимаешь его?
Молодой
– Хотя самый район мне не нравится, – сказал старый Джолион, – очень убогий.
Молодой Джолион ответил:
– Да, у нас убого».
Уж и убого, удивилась Настена. Снимают целый дом – муж с женой и двумя детьми, да еще псина! – и богатый папаша недоволен, что район плохой. Целый дом снимать, это же какие деньги надо иметь, а у них, видите ли, «убого». Странно, что не заметила, когда в первый раз читала. Или забыла? Ее однокурсница, недавно вышедшая замуж, рассказывала, с каким трудом они сняли квартиру – однокомнатную, понятно, а зачем больше-то? – только чтобы с родителями не жить.
– Ты где с твоим будете Новый год встречать? – спросила Зинка. – Решили уже?
– Карл не хочет оставлять Ларису Павловну, – ответила Настя.
– Карл у Клары украл кораллы, – подхватила Зинка со смехом. – Ну, посидите с ней. Посмотрите вместе «Голубой огонек», у них ведь даже телик есть. Потом Ларису Павловну твою – в тряпки, пусть спит, а вы к нам приезжайте.
– Куда к вам, в общагу?
– А, я тебе не говорила? Мы у Сереги встречаем. Толян из плавания приходит, там еще какая-то пара будет, я их не знаю, и чувак один. Я уже договорилась с парикмахершей: мать, говорю, у меня мужик с моря приходит, ты ж понимаешь. Толян еще не знает ничего; ну, я ему… полотно Верещагина «Апофеоз войны» воссоздам. Чтоб в другой раз неповадно было.
Зинкина фраза ее рассмешила, хотя что уж тут смешного.
«И вместе со сладкой свежестью весеннего ветра на Сомса нахлынули воспоминания – воспоминания о его сватовстве».
Подождет со своим сватовством. Она отложила книгу: на нее «нахлынули воспоминания» совсем о другом.
…Странное это было ощущение: вернуться из дому – домой. Казенная комната общаги больше подходила под понятие дома, чем новая родительская квартира. Настя уверенно распахнула дверь.
Зинка стояла в одной комбинашке и натягивала чулок.
– Привет! У тебя что, отгул?
– Отгу-у-л, – мрачно протянула Зинка. – Смотри, мать, чтоб на тебя такой отгул не свалился. В больницу еду.
– Что с тобой? Заболела?
Зинка старательно выровняла шов, задрав ногу, и только закончив, ответила:
– Хуже. Залетела я, мать.
Она засунула в сумку халат, тапочки и выдернула из стакана зубную щетку.
– Так и будешь стоять с чемоданом, как на вокзале? Лучше проводила бы меня. Толян, гад, в море; пусть только вернется. А я даже не сразу поняла, че это мне ниче не хочется, а это вот тебе на…
Зинка продолжала рассказывать уже в такси. Таксисту несколько раз пришлось останавливаться, потому что ее рвало. Почему-то Насте было очень стыдно, и ей казалось, что пожилой шофер давно понял, куда и зачем они едут.
Регистратуру миновали быстро: Зинка чуть не опоздала.
– Вот, мать, как выглядит наш абортарий, – сквозь зубы процедила она. – Хорошо,
– Тут разве не кормят?
– Тут поко-о-ормят! – весело отозвалась Зинка. – Потом долго лечиться будешь. Нет, спасибо; ешьте сами с волосами, – и она приветливо похлопала по раздутой сумке.
Договорились, что Настя приедет за ней, «как только позвоню, сама не едь».
– Трымчук Зинаида! – объявила толстая медсестра, и Зинка, махнув на прощанье рукой, скрылась за дверью.
На обратном пути хватило времени подумать обо всем сразу, хотя трудно было избавиться от вида унылых бежевых стен коридора, у которых стояли, прислонившись, ожидавшие своей очереди женщины – все в домашних халатах и тапках. Одни оживленно переговаривались, другие переминались с ноги на ногу и смотреть друг на друга избегали. Не было ни одного стула, ни даже скамейки. Интересно, все ли принесли, как Зинка, пятерку на наркоз – вдруг не нашлось пятерки, а ведь если наркоз, то… это больно? И почему в больнице наркоз не дают?
Через два дня Зинка все растолковала: наркоз просто так, «за бесплатно», не дают, хоть разбейся; откуда я знаю, почему? Небось врачам тоже жить надо, вот почему. А у кого пятерки нет, те покряхтят да поохают, не треснут. Лишь бы потом все чисто было, секешь?
Говорить Зинке было нелегко: она ела бутерброд с толстым куском ветчины и черпала ложкой баклажанную икру из пол-литровой банки, периодически откладывая ложку на перевернутую латунную крышку, чтобы поправить сползающую ветчину.
У них в комнате, как и во всех остальных, стояли четыре кровати. Одна, у самой двери, всегда пустовала. Кровать у шкафа занимала тихая девушка Даце. Известно было, что Даце приехала из деревни, работала на сборке радиоприемников и пела в заводском хоре, чем особенно гордилась. Из-за частых спевок Даце часто отсутствовала вечерами. Иногда она оставалась ночевать у тетки – та жила совсем близко от клуба. По-русски Даце говорила хорошо, но с акцентом; вероятно, из-за этого разговаривала неохотно, но Зинку это не смущало:
– Ты, мать, пой, да дело разумей: предупреждай, когда у тебя спевки. А то придешь не вовремя…
Даце заливалась румянцем, а Зинка хохотала:
– Ну ты даешь, мать! Не красней, не красней: ты в своем хоре споешься с кем-нибудь, так сама запираться будешь!
Вечерами, когда Настя ходила на лекции, Зинка запиралась со своим Толяном, или, как она называла его, говоря с другими, Анатолием. Видела Настя этого Анатолия: тощий верзила с хриплым голосом и столь немногочисленными зубами, что неловко было смотреть, как он смеется, а смеялся он охотно, в том числе и над своей беззубостью. Зато беззубый Анатолий в свои двадцать девять лет думает о будущем. Сначала, говорит, кооператив построим («правильно, Зинуля?»), а потом и зубы можно вставить. Зинка над ним трясется. Сама она не красавица: небольшого роста, коренастенькая и так плотно сбитая, что для шеи и талии пространства не осталось. Это компенсировалось быстротой движений, живым веснушчатым личиком и смышлеными карими глазами. Густые русые волосы торчат от начеса короткими острыми шипами: «Толяну нравится». Работала Зинка не на конвейере, а в заводской столовой, и гордилась этим не меньше, чем Даце своим хором. «Вот посмотришь, мать, какую я сервировочку закачу на нашу свадьбу. Все сама сделаю, я уже почти договорилась – можно будет в малом банкетном зале».