Светлые города (Лирическая повесть)
Шрифт:
Одинокая, пустая скамейка. Листья над ней не шелохнутся, все дремлет, как будто остановилась жизнь. Только гравий отчетливо и тихо шуршит под его ногами.
Он сел на скамью и опустил лицо в ладони. Вот только напрячься, сосредоточиться, и я пойму, пойму…
Но ему не удавалось сосредоточиться. Нет, идти, идти, все равно куда. Причудливо бежали следом за ним горбатые переулки, выложенные булыжником. Скупо и бедно поблескивали оконца старых чердаков.
Еще день, два дня… Он будет, как прежде, вставать по утрам, умываться, бриться, ходить на работу. И далеко позади останется Лейда.
А потом он запретит себе вспоминать Лейду. Она будет только
Петр Ильич остановился у старой стены. У ног его лежал Таллин. Это был час заката. Окна, как зеркальные бездны, подхватывали последнее сияние красного неба. И вдруг свет стал медленно ослабевать. Лег на островерхие крыши и, рассеянный, призрачный, едва приметный, пошел куда-то на самый край Таллина.
Он любил этот город. Город, как будто выступивший из дальнего детства.
…Построю дом с золотой иголкой. Построю дом. Посажу молодое дерево…
«Увидеть бы сейчас Гроттэ!» — думал он, облокотившись на каменную ограду.
— Товарищ Глаголев!
Петр Ильич оглянулся. Молодое, полнощекое лицо с чуть выдающимися вперед губами было рядом с его лицом. Светлые волосы, стриженные ежиком… Улыбка светлокожего и светловолосого негра…
Этого быть не могло. Но это было так. Рядом с ним стоял Гроттэ, словно выкликанный Петром Ильичом, словно вызванный неожиданным и необъяснимым желанием его увидеть.
— Я шел из библиотеки на площади Лоссиплатс. И вдруг смотрю и не верю — вы? Что ж это с вами случилось, а?.. А я уж думал было — вы уехали и хотел посылать телеграмма товарищ Зиночка. (Он рассмеялся.) Нет, право… Прийти, нашуметь… Поссориться, «борьба»… «борьба». Остановить работу всего бюро. А потом — пропасть. (И густые, соломенные, нависшие над серьезными и живыми глазами брови смешливо дрогнули.) Пробы… Да, да… Хорошие пробы! Конечно. Ведь я обещал нашей Зиночка. Ваш инженер Вирлас. Отчего же вы не верите? Если хотите, можете заглянуть к нам завтра в лабораториум… Проектируйте, дерзайте, ведь так это говорится по-русски?.. Как эго вы тогда очень, очень трогательно сказали? «Земля — вдова!» Конечно… Разве земля не становится вдовою, как наша Линда после каждой гибели героя? Ребята в бюро… как это по-русски, забыл… «обалдел»! Недюжинная, говорят, натура! Товарищ Глаголев… Я был раздражен и сильно несправедлив. (В молодых, ярко-синих глазах, глядевших в глаза Петра Ильича, были уважение, открытость.) Вы тогда, признаться, очень-очень красиво потребовали: «сияние»… «Гроттит — как сияние». Я рассердился. Мне было не до того. Какое тут, извините, к чертям собачьим, сияние? Цвет, цвет, обыкновенный колюр. Но моя молодежь, мои инженеры сказали: «Артистическая натура».
И вдруг голос его стал тихим, бережным:
— Товарищ Глаголев?.. Что с вами? Вам плохо?
Петр Ильич шел к сторожке, забыв, что проще было бы вскочить в автобус, остановить машину. Шел, шел…
Стало видно море — узкую, дымную и синюю полосу над каменной оградой.
Металлические, сгорбившиеся от тяжести крылья памятника «Русалки» словно хотели и не могли поднять в небо вечно летящего темного ангела. Небо было большое, круглое. А на земле световая гармония: отражение, блеск, сияние воды.
Лениво и сине взбегает на песок море и тихо откатывается, оставляя белый след пены. Что-то оно сегодня мутное, беспокойное… «Чего тебе надобно, старче? Прости меня, матушка рыбка!»
Впереди лес. Пахнет горьковатым, терпким: запах земли, коры, хвои.
Что-то мне надо сделать? Важное, нужное…
О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней…Что же оно такое, это новое чувство горького счастья?
Она любила его всему наперекор, не думая о том, что делает, безоглядно. Не ради будущего, не ради того, что может принести любовь, а ради самой его любви.
О, как на склоне наших лет… О, как на склоне наших лет…Так почему же, почему день за днем, год за годом, почти всю зрелую свою жизнь он думал, что это для него невозможно?
Что именно не-воз-можно? Что?
Очень просто. «Она» — невозможна, «она», сермяжная, пресловутая. Одним словом: «она» — Любовь.
Как могло случиться, что он потратил лучшие свои годы на бессмысленный счет с прежней своей любовью? Самой жестокой из них?
Зачем перелистывал свою жизнь страница за страницей? Будто можно насильно держать себя па том, что было, — горьком или счастливом. Корить, упрекать себя, пытаться понять. Изо дня в день, из года в год…
…И все же, если бы остановить, вернуть, опять пережить… Лейда!
О, как на склоне наших лет…Но почему же Мишель этот, Соколя, за нее не боролся? Если любит. Ведь он-то молод. Если бы я был молод, как он… Если бы… Если б старость могла, если б молодость знала.
Быстрей, быстрей! Теперь уж сторожка недалеко.
Как хорошо кругом. Тихо. Ни звука, ни шороха. Хозяин, что ли, еще не вернулся с работы?
Ничего. Я буду ждать. Сидеть на ступеньках и ждать. Терпеливо ждать. Я должен ждать. Я обязан ждать. Я скажу ему… Но что же, что я скажу ему?
В щелку между задернутыми шторами проскальзывает световой луч. Или это только кажется Петру Ильичу?
Глубоко вздохнув, он подымается на крыльцо и стучит в дверь.
Дверь распахивается.
— Папа!
Она стоит на пороге растерянная, с полуоткрытым ртом. В руках у нее большой синий чайник. Из носика чайника валит пар.
— Девочка, осторожней! — думая только о том, как бы она не выронила от неожиданности чайник и не обварила кипятком ногу, тихо говорит Петр Ильич.
— Па-па-аа!
— Уронишь чайник.
С необыкновенным спокойствием, словно бы отбирая мину из рук ребенка, он берет из рук дочери синий чайник и, заколебавшись, аккуратно ставит его на ступеньку.
Поставил, перевел дух…
— Папа! Ты уже получил письмо?! Так скоро? Ведь я только вчера… Ты не сердишься, нет? Папа! Я не могла, не могла иначе, пойми! Я еле дождалась Тарту и сразу назад.
Она смотрит на Петра Ильича. Глаза ее медленно наливаются слезами. И вдруг она громко, по-детски всхлипывает.
— Девочка, отчего ты плачешь?
— От… оттого, что ты сердишься. Ты устал, папа? Знаешь, я ведь тогда в гостиницу… Нет, ты не веришь, не веришь!
— Верю. Только не плачь.
— Ты вышел, ты был такой грустный. Я не посмела… Я тебя никогда не видела таким.
И вдруг, глубоко, сладко вздохнув, она протягивает вперед руку непередаваемым, знакомым движением — большую, выросшую, сильную руку.
— А когда ты у Миши был… Я тут за домом… А потом вы поссорились…
По лицу Вики катились большие слезы. Всхлипывая, она заглядывала в глаза Петру Ильичу.