Светлые города (Лирическая повесть)
Шрифт:
— Папа, ты слышишь, ну, папа, слушай! Ты слышишь?.. Мише сказали в гостинице, что ты уехал… и тогда я сразу тебе написала. Ты устал, да? Ты с дороги, да? Ты голодный?
И она наклоняется к самому лицу его, как бы прикидывая, — очень ли сильно он на нее сердится.
Ничего не поняв, не в силах ее расспрашивать, Петр Ильич осторожно гладит волосы дочери, ее сросшиеся сердитые брови, целует ее в пробор.
И вдруг, как тогда на вокзале, он словно бы заново понял — это она. И так же, как и тогда, свежо
— Значит, у тебя-то все хорошо, дочка? Ты здорова? Перестань плакать.
Достав носовой платок, он вытирает мокрые щеки дочери, ее плачущие, сияющие глаза.
— Возьми-ка. Свой небось потеряла?
— Папа, когда ты запомнишь, что мне уже не три года?
На крыльцо, услышав голос Петра Ильича, выходит Мишель.
— Вика, что же ты не пригласишь отца в дом? Милости просим, Петр Ильич… Вы с дороги? А где чемодан? Спасибо, что так быстро откликнулись. Вика, поставь-ка чайник! Где чайник? Заходите! Сюда… За мной.
Стоя в сенях, неловко толкая друг друга плечами, они суетятся вокруг Петра Ильича.
Сени освещены огнем керосинки, красный венчик света, вздрагивая, ложится на пол, бежит по бревенчатым стенам. И Петру Ильичу кажется, что в щелях этих стен живут сверчки. Это очень хорошие стены. Это самый лучший на земле дом. Это дом его дочери.
— Сюда, пожалуйста, Петр Ильич… Осторожно, перегорела лампа. Садитесь. Вика!.. Вика, а что у нас есть?
И вдруг, улыбнувшись, Петр Ильич услыхал за плечами трагический шепот:
— Ладно, не волнуйся… Если яичницу, это тоже очень хорошо. А если с зеленым луком, так уж… Давай, я сам! Ладно, давай вместе…
Слышно было, как что-то упало в сенях, а они торопились, стучали посудой. Потом влетела Вика с белой скатеркой, положила ее на стол, и оправила складки, и оглянулась, чтобы сообразить, не надо ли еще чего-нибудь для папы, для их первого гостя. Повернула выключатель, и комнату залило ровным желтоватым светом лампы без абажура. Поставила на стол стеклянную банку с поблекшими васильками и умчалась в сени. И опять шепот, звон стаканов, приглушенный смех.
Петр Ильич сидел, положив руку на белую скатерку, прикрывавшую только половину бревенчатого стола, видно сколоченного руками Мишеля. Провел ладонью по дереву: края не обструганы. Легкая полировка. Красиво, здорово.
И вдруг под его рукою зашуршал листок. Он наклонился: «Папа думает, что мы не виделись пятнадцать лет. Это неверно. Я видела его однажды в Москве. Он шел медленно. Шел и не знал, что кто-то на него смотрит. Мне показалось, что он не очень-то счастлив. Знаешь, какое лицо у него было? Задумчивое, молодое и доброе…»
Это было ее письмо, Клавино.
Странно спокойные, не похожие на нее слова…
Он отошел, не смея читать дальше. Отошел и вдруг увидал ее — она была рядом с ним. Опять рядом с ним: на стене висели два портрета. Его, прошлогодний, — в мастерской, над чертежным столом. А она — на садовой скамейке где-то в Крыму. Сидела и чуть улыбалась. Это было все то же лицо, только смягченное возрастом. Раньше она не умела так улыбаться. Раньше не было этого спокойного выражения открытого лба. Глаза из-под темных бровей смотрели умно и просто. Должно быть, эти глаза — такие — увидели его на московской улице.
Так это ты? Ты? Какой же ты стала? Что была твоя жизнь без меня? Была ли ты хоть немного счастливее, чем со мной?
— Папа! Яичница готова! Ужинать, ужинать!
Они вошли гуськом: впереди Вика, неся сковородку. За ней Мишель с перекинутым через плечо полотенцем. Шествие заключала собака.
— А хлеб? А соль? Солонка где? — воскликнул Мишель и кинулся обратно в сени.
…И вот они сидят втроем.
У Викиного стула на полу собака.
…Отец со своими детьми. Скажи же им что-нибудь. Обучи! Присоветуй! Пора! Ведь до сих пор ты только бранился и укорял. Ну что ж, если бы он не боялся слов, он сказал бы: «Берегите любовь!» Но разве такое скажешь?
В комнату вливается свет белой ночи, мешаясь с желтоватым светом электричества. Белая ночь. Таллинская. Ночь северных городов.
Еще в детстве магия света заворожила его. Он тянулся к огню и думал, что открыл свет. Глазами, кожей, сознанием он тогда в первый раз увидел и ощутил любовь. Она была светом.
Летит, стучит, раскачивается и вздрагивает вагон.
Мелькают башни. Крыши. Деревья.
Придорожные будки. Поля.
И опять дерево. И опять будка. И снова поле.
Будка и дерево. Дом. Кустарник. Длинная полоса кустарников.
Он смотрит вперед, прищурившись, положив локоть на спущенное стекло.
Вагон раскачивается все сильней и сильней. Все резче ветер. Хлещет в лицо, в глаза. Как всегда во время быстрого движения, мысли мешаются, они пьяны, беспорядочны.
…Светлые волосы…
Мчатся…
Мчатся…
Мчатся вслед за движением поезда, который увозит Петра Ильича.
…Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, Лейда. Впереди — жизнь. Чем станет она… Кто знает?
Сейчас, когда, оторвавшись от залитого светом перрона, он не видит больше лица дочери, ее лицо как будто плывет за его вагоном. А вот и лицо жены. В выражении его — строгость и ум, которые бывают в лицах мертвых.
А может быть, это он теперь мертв? Все стало понятным, ясным — свободным…
И мертвым.
Неправда. Тем хороши они, любовь и жизнь, что всегда полны ожидания и надежд, до последнего часа своего, до тех пор, пока бьется в них хоть капля живого, — пусть даже боль…
Я люблю тебя…