Светоч русской земли
Шрифт:
– Я мню... Орда... Литва и латины...
– начал митрополит.
– Ох, Алексий! Ответь мне теперь токмо одно: в чём есть истина? Когда ты был в монастыре и удалён от мира, ты был непорочен и свят. Может, токмо в бегстве от мира, в полном отвержении всего земного и есть истина? Может, прав был токмо Христос, а все, кто привержены мирскому, что бы ни говорил и ни писал твой Палама, - уже грешны? И ежели принимать мирское, то надобно разрешить всем всё и принимать кишение твари должным, пока она не уничтожит себя, и смерть - должной, должным возданиям твари! И не судить о Божьем
– Крёстный, это ты или дьявол говорит со мной? Тогда изыде, отметниче!
– Крестник! Вот я стою на молитве рядом с тобой! Чуешь меня? Разве враг рода человеческого станет молиться кресту? Ты опять впадаешь в грех неверия и гордыни, крестник! И потом, просто отвергнуть сказанное, повторив: "это - дьявол", или "этого нет", или "об этом не сказано в мудрых книгах", или по любой другой причине, измышленной для себя людьми. Но ты вникни в сказанное! Возрази, ежели способен на то, ибо по воле твоей нынче погибли тысячи и впредь погибнут, ибо ты не престанешь творить волю свою! Не престанешь, крестник?
– переспросил Калита, заглядывая в лицо Алексию.
– Не престанешь?!
– повторил он, и испарина выступила на лице Алексия.
– Не престану, да!
– с трудом разомкнув уста, сказал он.
– Так ответь мне теперь, что это: твоё произволение или замысел Господа?
– Наша свободная воля!
– сказал Алексий.
– Стало быть, Господь– не всесилен?
– Господь– всесилен, но ограничил Себя, ибо иначе ни к чему была дана человеку власть разумения и понимание причин и следствий!
– Так, так! Значит, всё - едино, есть Бог или же Его нету! И как люди понимают их, эти причины и следствия? Или же выдумывают всякий раз по-иному, на потребу себе?
И опять смешок раздался над ухом Алексия.
– Ты - не крёстный мой, ты - дьявол! Или упырь!
– сказал Алексий, крестя пустоту.
– Да, я - не крёстный твой, - ответила пустота, - но я - крёстный всякого, рождённого во гресех, и, значит, всякого, рождённого на Земле!
Голос смерк, и повеяло сыростью.
– Повиждь и помоги, Господи!
– сказал Алексий, опоминаясь.
– Помоги, ибо я - слаб и не в силах человеческих без Тебя, Господи, одолеть нечистого! Уходи, крёстный!
– сказал он в пространство.
– И не надо тебе приходить больше! Аз уже старее тебя и ведаю, что творю. И не говори, что я взял твой грех на рамена своя. Грех этот - мой. Так, Господи! И избави ны от лукавого! Да, крёстный! Всё - так! Но по-прежнему повторю: нет жизни вне Господа! Да, я - слаб, нетерпелив, лукав и жалок и гордыней обуян. Но по-прежнему повторю: нет жизни вне Господа! Да, и всему сущему, всякой плоти живой! И без Тебя нет надежды. И тогда мы все - гробы повапленные, и жизнь наша - ненадобна ничему на Земле, ибо в нас - разрушение и зло!
Алексий сказал это, веря и не веря себе, и, сожидая Горнего знака о том, что и ныне прощён, склонился долу.
В дверь заглянули. Владыку ждали грамоты, только что прибыло послание из Царьграда, но Алексий был недвижим и распростёрт перед иконами. И служка, убоявшись прервать молитвенный покой владыки, закрыл дверь.
Глава 6
В конце концов, Алексий решился и написал патриарху Филофею Коккину, прося его отлучить от церкви князей, противящихся высшей власти великого князя владимирского, Михайлу Тверского.
В день отправления послов Алексий беседовал с глазу на глаз со своим секретарём. Леонтий недавно принял полную схиму.
– Веришь ты, что патриарх преклонит слух к нашим глаголам?
– спросил Алексий.
Леонтий поднял взор на владыку:
– Мыслю, судьба Руси решится всё же здесь, у нас, а не в Константинополе. Монастыри, создаваемые Сергием и его учениками, - важнее посланий патриарха!
– сказал он.
Алексий посмотрел умученно.
– Возможно, ты - и прав!
– сказал он со вздохом.
– И всё же не могущая опереться на ратную силу церковь - тоже... Земные - мы... Здесь, в этом мире! И надобно лишь беречь себя, дабы мера эта, мера земного, не стала роковой, превысив ту грань, за которой начинается забвение Бога и Заветов Христа... После чего народ уже не спасти...
Леонтий промолчал в ответ. Пленением князя Михайлы владыка нарушил сию меру.
Призыв к миру на сей раз ниспроверг князь Дмитрий. И снова горели деревни, гнали скот и полон, снова приходил Ольгерд на помощь тверскому князю, снова скакали послы в Орду за ярлыком.
Не помогли ни патриаршьи прещения, ни епитимья, наложенная на тверского князя... Помощь пришла с другой стороны. Дважды разорённые, голодные люди, потомки тех, кто при одном вражьем имени думали, куда бы спастись, не пожелали сдаваться литвину. Земля поднималась, являлись новые ратники, являлась воля к деянию. Залитый водой по осени вмёрзший в лёд хлеб жали под Рождество, по льду, но сжали, высушили, убрали в закрома. И неведомо, в ратниках княжеских дружин или в тех бабах, что на холоде жали рожь, было больше упорства и веры в то, что устоит и не поддастся врагу Русская земля.
Алексий, проезжая просёлками, видел это упорство, и у него оттаивало на душе.
И там, в Троицкой пустыни, куда заезжал он дорогой, у игумена Сергия, тоже творилась жизнь. В обители всё так же писали иконы, переписывали книги, шили, ёкали свечи, чеботарили, строили. Мужики из умножавшихся окрест деревень то и дело приходили к радонежскому игумену, и он учил их и наставлял. Ведая крестьянский труд, давал советы, ободрял, укреплял беседами и прещением неблагополучные семьи. Учил и тому, что должно было знать супругам, чтобы не надоесть друг другу, не озлобиться, не превратить жизнь в доме в ад.
Для искоренения распущенности, похоти и грязи составлялись эти лишь священнику вручаемые пособия и перечень грехов в книге ещё не говорит об их многочисленности в жизни русичей...
Алексий думал об этом, полузакрыв глаза, и вспоминал свою беседу с Сергием, в которой было мало сказанного и много того, что выше речений. Он не спросил Сергия, правда ли, что, когда он благословил Исаакия на подвиг безмолвия, из его руки вышел огонь и окутал Исаакия с ног до головы. Не спросил и о прочих чудесах, о которых рассказывали на Москве. Сергий был чудом, и Алексий с каждым годом и с каждой новой встречей всё больше понимал его.