Светоч русской земли
Шрифт:
Погром нижегородских бесермен, гостей торговых, нарушивший торговлю с Персией, тоже был отместьем московитам, и великий князь Дмитрий (а точнее - владыка Алексий) почёл себя обиженным и потребовал от Великого Новгорода возмещения убытков. К войне, однако, была не готова ни та, ни другая сторона.
Мысль схватить великого новгородского боярина, связанного с ушкуйниками и снабдившего серебром и припасами волжский поход, принадлежала Алексию, хотя грамоты с печатями исходили от великого князя.
К делу был привлечён Монастырёв, поместья которого находились под Белоозером, и Дмитрий Зерно. Московская застава прибыла в Вологду вовремя. Машков не ждал имания, не ведал, что сотворилось на Волге, и ехал открыто, без бережения. Новгородцы были перевязаны после сшибки. Мало кто и утёк. Василия Данилыча с сыном Иваном, Прокопия
Василия Машкова с Иваном везли поврозь от других и посадили в Переяславле, не довезя до Москвы.
В Москве, где шло строительство каменных стен, держать боярина было негде. Тюрем в ту пору ещё не существовало. Если ратника, смерда или купца можно было посадить в погреб, в яму, запереть в амбар, то знатного боярина или князя держали на чьём-нибудь дворе, возлагая пленника на хозяина. А там уж кто как! Обычно и за стол сажали с хозяевами, и священника позволяли иметь своего, и слуг давали для выезда. Хоть и были те слуги охраной полонянина, стерегли его, чтобы не сбежал, а всё же...
Машков с сыном были посажены на монастырский двор в Горицах. Боярину была отведена келья, выделен служка и двое холопов для обслуги. В Новгород отправились послы, и завязалась пря, растянувшаяся почти на год, в конце которой Великий Новгород уступил великому князю, принял московских наместников на Городище и дал чёрный бор по волости. После чего Машков с сыном были выпущены и вместе с освобождённой дружиной уехали к себе, в Великий Новгород.
Оказавшись в Горицах, в келье, боярин, с которого только тут сняли железа, затосковал. Не перед кем было спесивиться, и хоть не было ни нужды, ни голода у боярина, но лишение воли, а более того власти, бессилие приказать, повелеть, невозможность сделать что-либо угнетали его. Василий Данилыч помногу молился, простаивая в красном углу кельи. На божницу он утвердил, среди прочих икон, походный образок Варлаамия Хутынского, возимый им с собой во все пути и походы, и молился ему беспрестанно: да смилуется над ним главный заступник Великого Новгорода, освободит из узилища!
Иван грыз ногти и гневался, поглядывая на отца. Являлся служка, и бояр вели в трапезную монастыря. Ели тут под чтение молитв и житий святых. Боярин устал от постной пищи и от душного сидения. На улице была грязь, слякоть. Клещино озеро покрывалось от ветра сизым налётом и холмы, скрывавшие истоки волжской Нерли, казались голы и пустынны. Соломенные кровли деревень наводили тоску. В Переяславль, чтобы проездиться, боярина пускали с сильной охраной и не вдруг. Каждый раз игумен посылал к митрополичьему наместнику за разрешением и подолгу, порой по нескольку дней, не давал ответа. Рукомои, божница, отхожее место на дворе за кельями, две-три божественные книги, ведомые наизусть с детства, - вот и всё, доступное боярину, по слову которого ещё недавно тысячи людей пахали, рубили, строили, ладили корабли, торговали, ходили в походы! Василий Данилыч хирел, замечал печати скорби и злобы и на лице сына, вздыхал, снова молился, иногда писал челобитные великому князю, не ведая, доходят они или нет.
О подвижнике Сергии он уведал тут, в монастыре, сначала безразлично - не ему, новгородцу, жителю великого города, где были свои святые угодники, где велись церковные споры, творилась высокая книжная молвь, и зодчество, и письмо иконное, где иерархи сносились с византийским патриаршим престолом, ревновать о каком-то московском схимнике, прости Господи, почти что мужике-лапотнике! Но недели слагались в месяцы, подступала и наступила зима, вести из Великого Новгорода доходили смутные, и боярин затосковал. Тут-то и привиделось ему, что он должен повидать Сергия, перемолвиться с ним и, может, от того сыскать утешение в днешних обстоянии и скорби. Просил, раз за разом, умоляя игумена. Тот сначала лишь усмехался в ответ, но после Рождества согласился доставить его с сыном в пустынь Сергия. Боярин волновался, когда, наконец, подошёл много раз отлагаемый срок, и его с Иваном усадили в крестьянские розвальни между двух дюжих служек с рогатинами в руках, и гнедой конёк понёс их по дороге на Москву.
В пути перемёрзли, ночевали в какой-то избе, в дымном тепле, ночью слышали вой волков за околицей. Дорога на Радонеж была наезжена, но от Радонежа свернули по узкой, едва промятой дровнями и ногами паломников тропке. Ели в серебре нависали над дорогой, и казалось порой, что она вот-вот окончится, конь вывезет на поляну, где притулилась под снежной шапкой одинокая копна сена, а дальше не будет пути. Но дорога вилась не прерываясь, конь бежал, отфыркивая лёд из ноздрей, а боярин, кутая в мех дорожного охабня нос и бороду, поглядывал на засыпанный снегом еловый бор, на следы волков, лосей и кабанов, которые пересекали дорогу, и ждал, когда и чем это закончится.
Уже в сумерках раздвинулся, разошёлся по сторонам лес, и открылась в провале вечернего неба пустынь с церковью, с грудой островерхих кровель и рядами келий за оградой. Взлаял пёс. Послушник, завидя путников, ударил в деревянное било. Конь перешёл с рыси на шаг. Приехали!
Глава 4
Сергий в эту пору обходил кельи, где слушая под окошком, где и заходя внутрь: одобрить, посмотреть работу, подать совет. Иноки плели, резали, готовили потребную монастырю снасть, ёкали свечи, переписывали книги или живописали на иконах лики по византийским и суздальским образцам. Он вступил в сени хижины Симона и остоялся, слушая. Рассказчика ему не захотелось прерывать. Шла речь о том, как украшать книги, и Сергий ухватил конец изъяснения из Дионисия Ареопагита:
"...несходствием изображений возбудити и возвысите ум наш так, дабы и при всей привязанности неких вещественному, тварному, показалось им непристойным и несообразным с истиной, что Высшие, Божественные Существа– подобны сим изображениям, заимствованным от вещей низких!"
Речь шла о книжных заставках и буквицах, которые исстари и до сего дня изображались в виде плетёных зверей, трав, птиц и скоморохов.
– Зри!
– говорил изограф Матвей.
– Синий цвет - цвет неба, живописует духовное созерцание, знаменуя мысленное, умопостигаемое в изображениях. Зелёный - знаменует весну и Вечную Жизнь; красный - Божественную силу огня, а такожде силу взаимной Любви Бога и человека. Что же касаемо до зверообразных подобий некаких, то, повидь, - продолжил рассказчик, с шорохом переворачивая страницу кожаной книги, - птица - душа человеческая, древо жизни - древо мысленное, знаменует райское житиё или пребывание души в лоне церковном. Ежели птица клюёт ягоды, то, значит, душа приобщает себя к познанию Истины и Добродетели. Петух возвещает Воскресение верных, а павлин и феникс - бессмертие и паки Воскресение души. Голубь - Дух Святой, Кротость, Любовь. Змии - Мудрость. Орёл - птица царская, возносящая нас Горе. Лев - образ Величия и Силы. В образе грифона всё сиё совокуплено воедино и наличествует в одном. Тако вот смотри! Здесь знаменуются два рыбаря с сетию, и один другому глаголет: "Потяни, корвин сын!" - а другой ответствует: "Сам еси таков!" Для невегласа сиё токмо грубая пря мужицкая, но для имеющего ум возвышен рыбари суть апостолы Пётр и Андрей, а прозванье намекает на тельца, жертву причастную, и "сам еси таков" к тому сказано, что тот и другой принесут себя не в долгом времени в жертву, скончав живот свой на кресте за веру христианскую!
Молодые послушники и начинающие изографы слушали Матвея, не шевелясь, тихо было в келье, внимали сказанному, и Сергий не посчитал пристойным разрушать беседу. Вышел неслышно из сеней, прикрыв дверь. Щелчок колотушки он услышал уже на дворе.
В открытые ворота обители въезжали сани. Сергий подошёл. Какой-то дородный боярин, продрогший в пути, вылазил из саней. Другой, молодой, уже стоял, постукивая остроносыми сапогами, разминая ноги. Знакомые переяславские иноки сказали, что боярин, новогородский полонянник княжой, приехал поклониться ему, Сергию.