Светоч русской земли
Шрифт:
Глава 20
Евдокия родила шестнадцатого мая. Сына нарекли Константином. Было много шуму, блеску, толковни и пересудов. Дмитрий высидел за праздничным столом не больше часа. Пригубил чару, что-то пожевал, не чувствуя вкуса. Выбрался из-за столов, поддерживаемый холопами. Лёг, ощущая слабость и головокружение. Ждал жену, пугаясь: а ну как умрёт без неё?
Евдокия вошла, повалилась на постель и приникла к мужу:
– Не уйти
– Ждал!
– сказал Дмитрий.
– Последний сынок-то у нас! Ты-то сама... Второй день-от! Поди, повались тоже...
– С тобой полежу!
– сказала Евдокия, скинула выступки, легла на постель, не снимая саяна, прижалась к Дмитрию. Их руки нашли друг друга. Так и лежали, не чая, как избыть подкравшейся к ним беды.
Назавтра князю чуть полегчало, но к вечеру опять стало хуже.
– Внутрях у меня опало всё... Сердце... Не воздохнуть!
– Пожди, фрязина-лекаря созову!
– сказала Евдокия, но князь прервал её:
– Попа!
Когда принимал причастие, едва удержал его во рту, но справился, даже выпил запивку и сказал:
– Сё аз отхожу к Господу Богу своему!
Евдокия, не выпуская руки Дмитрия, подняла взгляд на старшего сына:
– Созови всех!
Горница стала наполняться народом. Дмитрий лежал просветлённый, глядя поверх голов. Потом заговорил. Повелел детям жить в мире, боярам верно служить и впредь. "Вы же нарекостеся у меня не бояре, но князи земли моей! В радости и скорби, в ратной беде и в пирах был с вами!"
Голос князя всё слабел и, наконец, затих. Бояре, теснясь, начали покидать покой, но прежде каждый подходил к князю проститься. Боброка Дмитрий взглядом привлёк к себе и, когда тот наклонился, чтобы поцеловать его, прошептал:
– И меня прости!
Евдокии сказал:
– Поди, приляг!
У ложа князя остались няньки и постельный холоп. В окнах синела, гасла, меркла вечерница. В исходе второго часа князь начал биться, что-то бормоча. Евдокия вбежала в покой, приникла к нему, слушая хрипы и стоны в его теле. Он всё выгибался, не хватало воздуху.
– Откройте окно!
– потребовала Евдокия.
Вышибли набухшую оконницу. В горницу пахнуло свежестью ночи. Князь дёрнулся ещё раз, вдохнул и затих. Его руки и лицо начали холодеть.
***
Сергий Радонежский, почувствовавший в своём далеке, что с князем - худо, и вышедший в путь прошлым вечером, не застал Дмитрия в живых всего за три-четыре часа. Впрочем, подходя к Москве, почувствовал, что опоздал, и всё равно продолжал идти, поскольку понимал, что нужен будет князю Дмитрию и после смерти.
В теремах, когда он подошёл к красному крыльцу, творилась суета. Стражники и сенные боярыни, портомойницы и боярские дети сновали по переходам, сталкиваясь и разбегаясь. Ещё никто не успел навести порядок, приказать, указав каждому его место и дело. Сергий прошёл сквозь эту безлепицу никем не спрошенный и даже почти незамеченный. Редкие, сталкиваясь с ним нос к носу, ахали и падали на колени.
Наверху, в теремах, слышался женский голос, со всхлипами выговаривавший старинные слова. Это Евдокия, ослепнувшая от слёз, причитала над телом супруга, уже положенного в домовину:
А-а-а-ох! Ладо ты мой, ладо возлюбленный!
Заступа ты моя да оборонушка!
А-а-а-ох! Почто смежил ты свои оченьки ясныи!
Почто запечатал уста свои сахарные!
Како остави меня вдовою-горюшицею!
Дверь скрипнула. Евдокия, горбясь над гробом, повернула распухшее от слёз лицо, намереваясь спросить, кто ей мешает оплакивать своего ладу.
На пороге стоял игумен Сергий.
– Князь твой в высях Горних!
– сказал он.
И Евдокия повалилась ему в ноги.
Глава 21
В первые дни Иван Фёдоров, потрясённый Царьградом, не мог думать ни о чём другом, кроме как бегать по его улицам, обозревая дворцы, виллы и храмы, лазил в развалины Большого дворца, наталкиваясь то на роскошь и изобилие выставленных товаров, то на кучи гниющего мусора у водяных стен, много раз плутал, не зная, как по-гречески спросить дорогу. Спасали купцы, иные из которых ведали русскую речь, а кто и был русичем. Бродил по отмелям, отлавливая крабов, вглядываясь в туманную даль Пропонтиды, где синим очерком висели Мраморные острова да дремали на рейде, с опущенными райнами, торговые корабли. Был потрясён Софией с её как бы парящим в аэре куполом. Выстоял торжественную службу, озирал святыни, уцелевшие после крестового погрома города, дивился мозаикам, дивился, задирая голову, бронзовому Юстиниану на коне. Взбирался на башни стен Феодосия, воздвигнутые тысячу лет назад, и оттуда озирал город и думал: не уже ли нынешние греки - потомки тех великих строителей?
Он и Месу прошёл, засовывая нос во все лавки, налюбовался вывешенными с балконов шелками и парчой. Он уже наотведывался и греческих блюд, что выносили на улицу и готовили тут, на жаровнях. Ел и камбалу, и наперчённые, завёрнутые в зелёные листья колбаски, пробовал и печёные ракушки, которые полагалось поливать лимонным соком, и крабов, и восточные сладости, в которых вязли зубы, и гранаты, и финики, и прочую снедь. Перепробовал едва не все белые, красные и почти чёрные греческие вина... Похудел, помолодел, глаза стали ясными, жёнки оборачивались на улицах, глядя на него. Долго стоял перед столпом со статуей Константина, разглядывая лицо императора, первым из римских кесарей принявшего Благую Весть, измеряя на глаз его ладонь, которая одна была в человеческий рост.
Лишь на второй день, за вечерней трапезой, обмысливая всё сущее и снова прилагая сюда Пимена, так и не появившегося в Константинополе, поминая обрушенные стены дворцов, ветхие хоромы, мальчишек-попрошаек на улицах, недалеко от Софии и ипподрома, Иван Фёдоров начинал чувствовать трагедию Царьграда, приблизившего к закату, и опасность от этого для их, русского дела... Что-то вызревало, какая-то мысль наклёвывалась в нём, всё не находя выхода. "А как же епископ Фёдор?
– думал он.
– Восстал ли, достиг ли Константинополя или умер в Кафе от Пименовых пыток? " Он не знал. И не мог давешнее великолепие связать с этой грызнёй за власть, с грошовой торговлей нищающих греков, со многим другим, что видел и здесь, и у себя на Родине. В конце концов, оказалось проще перестать думать и приналечь на сыр и на греческое вино.