Светоч русской земли
Шрифт:
Он пошевелился в креслице, намереваясь встать. На звоннице монастыря, призывая к молитве, начал бить колокол.
В Ростове Фёдор пробыл не более двух месяцев. Даже на то, чтобы побывать в родовом, ныне запустевшем селе деда, не нашлось времени. Справив необходимые дела, укатил в Москву.
В Москве Фёдор узнал о сряжающемся владычном поезде в Нижний Новгород и что ведёт обоз Иван Фёдоров. Так они встретились с Иваном. Посельскому не пришлось ничего долго объяснять.
– Полагаешь, владыко, как ноне начали Литву в латынскую веру загонять, так надобен нам один митрополит на Русь и Литву? Баешь, Киприан? Был у нас в Кракове, наезжал! Не ведаю, не сробеет опять? Ладно, тебе видней. Сергий-то за ево?
– Сергий за него!
– Ну, тогда... Тово, давай грамоту! Баешь, пискупу Евфросину в руки? Согласит? А в Цареграде как? Патриарх-от кого
Фёдор подивился ясности мысли этого посельского, впрочем, побывавшего с княжичем Василием и в Орде и в ляхах.
– Не съедят нас католики?
– спросил Иван, затягивая пояс, когда уже разговор подошёл к концу.
– С Киприаном - не съедят!
– сказал Фёдор.
Иван кивнул. Поверил. Выходя, успокоил Фёдора:
– Грамоту твою довезу и всё изъясню по ряду, не сомневайся, отче! Мне Пимен - нелюб! Мы-то, снизу, видим то, чего и тебе не видать, владыко!
Выйдя на улицу, на яркое, но уже нежаркое солнце, Иван присвистнул, взял руки фертом. Путешествие в Нижний Новгород ему начинало нравиться.
Глава 12
Ростовский архиепископ Фёдор сумел внушить всем иерархам, ставленным Пименом, что их поставление незаконно и потому недействительно, ибо прежним соборным решением Пимен лишён должности и права на владычный престол, а значит, и права ставить кого-либо на епископию или возводить в сан не имеет. С тем вместе добился Фёдор и другого - ненависти митрополита Пимена, который, не будь у Фёдора и княжеской и константинопольской защиты, давно бы расправился с ним. "Своими руками задушу!" - бормотал Пимен, выслушивая о новых пакостях ростовского архиепископа, о ропоте клира, растущих сомнениях епископов, решая то не взирать, то отомстить Фёдору, даже и с помощью наёмных убийц. То кинуться в Константинополь и купить у греков право на владычный престол, а уж потом... "Сам же, пёс, мной ставлен! И сам тогда права не имеет на Ростовскую епископию!" Утешение было, однако, маленькое, ибо, и отрешённый от кафедры, Фёдор оставался бы игуменом неподвластного Пимену, ставропигиального монастыря.
Князь, выслушивая жалобы и упрёки Пимена, молчал, мерил его взглядом, кивал головой, иногда возражал:
– Без моей воли иного владыку на Русь не поставят!
И это было правдой. Пимен мог рассчитывать усидеть на владычном престоле, доколе великий князь остаётся в живых. Княжич Василий покумился в Литве с Киприаном, и стоит князю Дмитрию умереть... Что делать?! Генуэзцы, с которыми он тайно встречался, отводили глаза, бормотали о несогласиях в Риме, о том, что нынче в Константинополе опять в силу вошли схизматики, и потому... Как он их ненавидел, этих своих тайных покровителей и явных врагов, чающих уничтожить освящённое православие! И порвал бы, и бросил бы... Но взятое в заём и доселе не возвращённое серебро, но страх разоблачения и тогда гнев великого князя... Стискивая мускулы лица, давя из сошедшихся в щелки глаз слезу, сжимая кулаки и весь наливаясь кровью, Пимен думал и не мог ничего придумать, кроме того чтобы отринуть от себя попечение о литовских епархиях, на которых сидел Киприан, отдать их в руки католиков и хоть так обеспечить себе покой...
А время шло, и подкатывали владычные дела, пренебрегать которыми он не смел, боясь остуды великого князя.
***
Дмитрия беспокоили новгородские смуты. Тем более что литовские князья опять рвались наместничать в Великом Новгороде. И потому следовало поспешить с поставлением нового новгородского архиепископа. Поспешить, пока этого не сделал Киприан, поспешить, пока новгородцы не отреклись от Пимена и не послали своего архиепископа ставиться в Царьград, к патриарху.
Поэтому Иоанн, новый новгородский ставленник на владычный стол, был вызван в Москву ещё в канун Крещения, были вызваны и многие епископы. Приехали, однако, четверо: Михайло Смоленский, Феогност Рязанский - ветхий старец, ставленный Пименом, так же как и Михайло, и потому посчитавший для себя обязанностью прибыть в Москву на торжества, да ещё подручные, тутошние Савва Саранский и Данило Звенигородский. Ни Фёдора Ростовского, с которым у Пимена началась брань без перерыву, ни суздальского, ни черниговского епископов не было. Не было никого из Твери.
Да и со встречей Иоанна подгадили: ещё не кончились Святки, Москва бушевала, разгульные, вполпьяна, толпы ряженых в личинах и харях шатались по городу, и поезд новгородцев со встречающими их московитами попал на Тверской дороге, в виду Кремника, в толпу свистящих, хрюкающих, в вывернутых тулупах, в медвединах, с привязанными хвостами и рогами, хохочущих посадских. Пимен стыдил их, срывая голос, вздымая крест, готов был разрыдаться, ибо за весельем москвичей, за охальными выкриками чувствовал неуважение к своей особе. Кони спутались, цепляясь оглоблями, возничие орали что-то в ответ мохнатым и косматым лесовикам, ведьмам, ряженым бабами мужикам и бабам в мужицкой сряде с подвязанными членами. В повозных летели снежки. Новгородскому ставленнику, когда он высунулся из возка, залепили снежком в ухо. Стражников с хохотом стаскивали с лошадей, валяли в снегу. Бабий визг, хохот, факела в сгущающейся зимней сини... Мимо владычного поезда тянули с рёготом и прибаутками дроги с "покойником", обряжённым в саван, с репяными зубами и клыками во рту, но с поднятым членом. Смерть являла озорные признаки жизни, в святочном веселье оживали древние заклятья на плодородие и грядущее воскрешение уснувшей в снегах земли. В потешной борьбе с силами зла и смерти привычный мир выворачивался наоборот, потому и рядились бабы мужиками, а мужики бабами, потому и ходили по городу черти, домовые и лесовики, потому и летели в возки церковного клира катышки конского навоза (навоз к богатству!). А буйные поезжане, волокшие из дома в дом ряженого покойника, задирали девкам подолы и стегали плёткой по голому заду: водились бы дети в дому!
И не узнать было в эти дни, где кузнецы, шерстобиты и прочая посадская челядь, а где "дети боярские". Так же как после Крещения - все личины, хари, все хухляки исчезали, "тонули в крещенской воде", до следующего года, - не узнать, даже и не поверить будет, что эта великая боярыня с породистым красивым и строгим лицом, в рогатой кике с бахромой розовых жемчужин надо лбом, в долгом, до пят, переливчатого шёлку саяне и в соболиной шубейке, отделанной золотой нитью, что крестится и кланяется, стоя на водосвятии, что она ещё вчера со своими холопками с хохотом бегала из дома в дом в сермяге и мужицких портках, врывалась в боярские терема, прикрывая лицо раскрашенной берестяной харей и выставляя на глум невесть что, привязанное между ног... Да что молодые! Кудесили и пожилые великие жёнки, не зная предела возраста, кудесил и великий князь, пока не одолела болезнь. Древний обычай от тысячелетий, прошедших и утонувших в безбрежности времени, врывался в жизнь и от Рождества до Крещения царил в городах и сёлах страны. Потому и стражники владычной охраны не смели разогнать потешный хоровод, потому и сановные клирики, кто охая, кто со сдержанной улыбкой, терпели обстрел поезда навозом и снегом, поглядывая на хари и рога, засовываемые ради потехи в нутро возков. Пимен сорвал голос до хрипа, пока протолклись через череду москвитян и поволоклись далее, спеша достичь Богоявления, чтобы укрыться от глума за стенами обители.
Когда доехали, когда вывалились из возков и саней, начиная приходить в себя, Пимен выглядел как мокрый воробей. Едва собрался опять с силами, чтобы проводить и разместить гостей, провести службу, и, когда уже в полных сумерках, освободившись от торжеств, хотел скрыться во владычную келью и залечь, его пригласили к князю. Скрипя зубами, весь в опасной близости к срыву, Пимен сволакивал парчовую ризу, совал трясущиеся руки, не попадая в рукава поданного служкой опашня, с ворчанием ввалился в княжеский, присланный за ним возок и только одного страшился по дороге: лишь бы не остановили опять, не выволокли, не затеяли вокруг него хоровода! Он и в возке сидел, свернувшись, прикрывая глаза, ожидая насмешек и глума. Слава Богу, доехали без препон. Княжая сторожа, видимо, и хухлякам-кудесам внушала почтение.
Княжеский терем готовился отойти ко сну. Уже обезлюдели лестницы и переходы, уже в сенях на соломенных матрацах, покрытых попонами, укладывалась спать сменная сторожа, и только Дмитрий Иваныч, мучимый удушьем, не спал. Пимена ратники взволокли под руки по лестницам до дверей княжеской опочивальни, где Дмитрий устраивался по постным дням и где принимал, как теперь, избранных, особо близких гостей. Поставили у двери и с поклонами удалились. На стук великий князь отозвался хрипло, велел войти. Холоп-придверник, запустив Пимена, исчез.