Светоч русской земли
Шрифт:
Папа Урбан VI, ненавидимый всеми, умер в 1389 году. Раскол в римской церкви всё углублялся, Авиньонский антипапа Климент VII пробовал даже взять Рим. Между тем Венеция с Генуей истощились в кьоджской войне, и объятья католического питона, пытавшегося удушить восточную православную церковь, на время ослабли. Поэтому новый византийский патриарх Антоний, друг и покровитель Киприана, после смерти Нила в феврале 1389 года взошедший на патриарший престол, смог воскресить в какой-то мере самостоятельную политику восточной церкви, а именно - снова добиваться воссоединения всей русской митрополии, разорванной спорами Литвы с Москвой, под властью одного духовного главы, каким должен был стать Киприан. Десятилетняя борьба Киприана за владимирский владычный стол приблизилась, как видно, к своему завершению... Если
Однако кто мог знать, когда были живы все трое - папа Урбан VI, патриарх Нил и молодой ещё князь Дмитрий, - что всё произойдёт именно так? Никто! И потому Фёдору, возглавившему борьбу против Пимена, требовалось немалое мужество, чтобы сплотить и повести за собой против духовного главы страны епископов Владимирской Руси. Ибо, хоть Пимен раз от разу и становился всё ненавистнее и духовенству и пастве, события совершаются, лишь когда находятся вожди, за которыми уже идёт людское множество. И потому счастлива – та страна и то племя, у которого находятся в тяжкий час дельные пастыри, и несчастен – народ, не способный уже выдвинуть, породить, призвать вождей, для которых судьбы своего языка будут важнее личных или ватажных интересов.
Вернувшись в июле 1389 года с Пименом из Царьграда, Фёдор, представясь великому князю, устремился в свою епархию, по дороге заглянув в обитель Святой Троицы.
Сергий не удивился приходу племянника. Развившееся в последние годы сверхчувствие позволило ему заранее уведать о возвращении Фёдора из Константинополя. Спросил:
– Отца навестил?
Фёдор кивнул, нахмурившись. Отец был и молчалив, и плох. Фёдора встретил угрюмо, ничем не проявив родительской радости. Не завидовал ли он теперь собственному сыну, порядком отдалившемуся от родителя и только на миг заглянувшему в келью Стефана, к тому же овеянному ароматами далёких странствий, городов и стран, где Стефану не довелось и уже не доведётся побывать?
Сергий объяснил иначе:
– Переход в иной мир - труден! Это - как заново родиться. Дитятя кричит, вступая в сей мир, старец сетует и стонет перед порогом мира Горнего. Великие подвижники, отмеченные святостью, и те порой страшились у сего порога! А отец твой мыслит, что он - близок к Вечности, и уже готовится сбросить ветхую плоть - хотя он ещё переживёт и меня, - а потому заранее убегает от всего мирского. Не суди его и не сетуй, все мы - временны в мире сём, хотя из младости и мним себя бессмертными! Ну что ж! Высокую должность получил ты из недостойных рук, и како мнишь о дальнейшей судьбе своей?
– Отче! Как мог ты помыслить о таковом!
Фёдор упал в ноги Сергию. Как далёк стал Царьград, его мраморные дворцы, цветные колоннады храмов! В этой ветхой келье была Вечность, и старец, сильно сдавший за время разлуки, всё одно был вечен, как время, как подвиг, как жизнь. И он умрёт, но не прейдёт, не исчезнет, как иные многие. Он - вечен уже сейчас!
Фёдор лежал у ног Сергия, и скажи ему наставник нынче, повели отказаться от ростовской кафедры, уйти в затвор - исполнил бы, не воздохнув! Но дядя молчал.
– Како хощеши изженить Пимена?
– спросил, наконец, он.
– Буду убеждать епископов! Нил ветх деньми, а на его место прочат Антония, Киприанова друга... Правда, я не ведаю, когда возможет совершиться сиё!
Сергий мановением руки велел Фёдору встать и сесть на лавку. Забытое, детское, промельком прошелестело в келье, увлажнив взор ростовского епископа. Пока дядя не перешёл в Тот мир, ему было к кому прислониться мысленно, и это не зависело ни от сана, ни от успехов Фёдора, это было нерушимо и в нём, и здесь. Перед ним был наставник, святой уже при жизни, и потому никакие должности, звания, чины, власти, силы, богатства не имели здесь значения. С улыбкой нежности обнаруживал он теперь знакомые с детства каповые резные, дядей измысленные - тарелку, потрескавшуюся от старости, братину, обгоревшую с одного бока, сточенный рабочий нож... "Дядя Серёжа" был всё тот же, и то же было вокруг него. Тот же набор орудий и посуды продолжал находиться в этой келье, из которой вору при всём желании нечего было украсть. И вместе с тем столько было во всём этом значительного, того, что врезается в память на всю жизнь!
Лицо Сергия тронула изнутри улыбка. Он ведал, что творится с Фёдором.
– Ныне не возмогу представить себе, что купал тя дитятей в корыте!
– сказал он. И острожел лицом.
– Патриарх Нил вскоре предстанет пред Господом. Чую так! Но изъяснить этого иерархам не смогу, - отверг он невысказанный вопрос вскинувшегося Фёдора.
– Думай, сыне, кто из епископов будет против Пимена? И кого возможешь уговорить?
– Пимен ставил Феогноста на Рязань, Савву - на Сарай, Михайлу - на Смоленск и Стефана Храпа - в Пермь...
– И Фёдора на Ростов!
– подсказал Сергий.
– Храп далеко, а Михайло...
– Хоть он из моей обители, а чую - отойдёт посторонь!
Сергий кивнул. Он о Михайле был того же мнения. Досказал:
– Но и биться за Пимена не станет!
– Дебрянский и Черниговский епископ Исаакий будет за Киприана. Данило Звенигородский... От сего зависит многое! Отче, не смог ли бы ты...
– Ладно. Днями у меня будет княжич Юрий. Через него передам весть владыке! Прошаешь, смогу ли уговорить такожде рязанского епископа? Того не ведаю. На вряд! И вот ещё что: прочие епископы решат, как решит суздальский владыка Евфросин. Ставился он в Царьграде, у патриарха Нила. На Киприана у него заноза немалая - покойный Дионисий! Возможешь убедить его, сыне, - убедишь всех!
Сергий откинулся в самодельном креслице, прикрыл глаза. Дальнейшее, как понял Фёдор, зависело только от него. Он склонился под благословляющей рукой наставника. Сергий коснулся всё ещё буйных волос Фёдора.
– Седеешь!
– сказал, почувствовав в этот миг, что и век Фёдора недолог на этой Земле. Они все отходили, уходили, со своими страстями и вожделениями, со своим терпением и мужеством, и, уходя, торопились доделать позабытое, передать иным, грядущим во след, своё наследие устроенным и завершённым. Фёдор припал губами к руке Сергия, и опять он был Ванюшкой, который просил отца отвести его в монастырь, к "дяде Серёже", обещая делать всё просимое и потребное, не боясь и не чураясь ни болящих, ни усопших... Выдержал ли он искус? Исполнил ли своё детское обещание? И вот теперь наставник снова призывает его к подвигу! Благослови меня, отче, перед трудной дорогой!
А Сергий, проводив Фёдора, продолжал сидеть, прикрыв глаза. Думал. Всё было правильно! Русскую церковь нельзя было оставлять убийце, сребролюбцу и взяточнику, способному погрузить в угнетение Духа всю митрополию. Русский народ ещё недостаточно твёрд в вере, чтобы подобные иерархи не способны были ему повредить! Ожесточев лицом, он открыл глаза. Всё было правильно! И он, некогда предсказавший смерть Митяю, теперь разрешил войну против его убийцы. Ради единства русской митрополии. Ради единства Руси! Ради того, чтобы латины не двинули киевских и галицких русичей на русичей Владимира и Москвы. Ибо только в раздрасии и может погинуть Русская земля. Единую, Её не победить никому. Время неверия и тьмы, время угнетения Духа кончается, кончилось! Осклизаясь, падая и снова поднимаясь с колен, Русь идёт к новому подъёму своего величия и славы. И он, мысливший, что мир с Олегом Рязанским будет последним мирским деянием его перед близкой кончиной, должен, обязан снова препоясать свои чресла на брань. Тем более что князь Дмитрий не понимает сего и не приемлет Киприана. И потому труднота нынешнего деяния возрастает многократно. И его могут заклеймить как смутителя и даже отступника Заповедей Христовых. Поскольку и действовать он будет ныне не сам, но руками Фёдора... Но... Никто же большей жертвы не имет, яко отдавший душу за други своя!