Светоч русской земли
Шрифт:
Пимен был свой подлец, отечественный, а греки, которым он раздавал сейчас московское серебро, были подлецы чужие и потому казались порой Фёдору все на одно лицо: велеречивые и ласково-увёртливые в отличие от напористо-грубых и по-своему прямых латинян. Зная историю, читав и Малалу, и Пселла, и Хониата, и Константина Багрянородного, и десятки иных историков, философов, богословов, Фёдор порой изумлялся: куда делась греческая спесь, заставлявшая их в прежние века считать всех прочих варварами, а Русь называть Скифией? Как быстро сменилась она угодничеством и трусостью! Не уже ли и с русичами это когда-нибудь может произойти? Впрочем, последнюю мысль Фёдор отбрасывал
Дело, однако, хоть и с медлительностью и проволочками, двигалось, и уже яснело кое-что, неясное прежде. И вот тут-то Фёдор и начал задумываться всё больше.
Киприан уехал, и делиться своими сомнениями ему стало не с кем. А неясности начались вот отчего.
Как-то слишком легко, невзирая на все приносы и подкупы, соглашались греки снять с митрополии Пимена! Похоже, было, что это - давным-давно готовое решение. Вечерами он сидел без сна, отослав своих спутников, воскрешая мысленным взором эти непроницаемые лица, и думал. Почему патриарх Нил сегодня на приёме посмотрел на него с чуть заметным сокрушением? Что они все скрывают от него? Зачем хартофилакт столь въедливо и много являл ему прежние соборные решения? Ну да! Тогда собирались снять сан с обоих, Пимена и Киприана, но ведь ради Дионисия, которого теперь уже нет?!
Почто нотарий расспрашивал намедни княжого боярина Трофима Шохова о здоровье Дмитрия Иваныча, добиваясь ответа: не болен ли великий князь? Или Пимен чего наговорил? И что за красная мантия мелькнула перед ним в глубине перехода в патриаршии палаты сегодня утром? Мелькнула и исчезла на каменной лестнице... Католики в палатах главы православной церкви... Зачем?
О чём, о каких труднотах предупреждал его дядя Сергий, отправляя в путь?
Настоятель монастыря ничего не ведал и разводил руками. А истина между тем была рядом, и являлась простой, и ведома была многим, если не всем!
Фёдор лежал, отбросив домотканое, пахнущее шерстью одеяло, и думал. Скоро иноки пойдут к полуночнице, а он всё не мог заснуть. Чего он страшился? Дела шли превосходно! Скоро соберётся синклит, с Пимена снимут сан... Фёдор спустил ноги с постели, вышел на двор. Будильник на башне ворот ударил в бронзовую доску, отмечая час пополуночи, кашляя, побрёл в свою каморку. Чуть помедлив, Фёдор сквозь калитку, откинув щеколду, протиснулся на улицу.
Кто-то окликнул его чуть слышно. Облитый лунным светом, к нему шёл, закутанный в хламиду с капюшоном монах. Проходя мимо, шёпотом назвал монастырь близ Влахерн и, уже удаляясь, добавил: "Завтра ночью!"
Фёдор дёрнулся догнать инока, но что-то подсказало ему, что этого делать нельзя. Он подошёл к лазу в городской стене, через который они с Киприаном выходили на берег. В проходе оглянулся, не идут ли за ним. Помедлил, но всё - спокойно. Фёдор, уже усмехаясь собственным подозрениям, вышел на пахнущий водорослями и морем простор. Усыпанная звёздами твердь баюкала рыбачьи челны. Рыбаки станут собираться здесь только после полуночи, теперь же вокруг были одиночество и тишина, залитые светом луны. Вот что-то шевельнулось в отдалении. Кошка? Бродячий пёс? Или согбенная монашеская фигура? Он пошёл вдоль берега, боковым зрением изучая глубину теней за носами лодок. Да, конечно, и не кошка, и не пёс! Человек прятался от него, и Фёдор не счёл нужным показывать, что увидел его. Ясно одно: если это ночной тать, а не один из тех мореходов, что доставляют товар с турецкого берега, минуя греческих береговых сбиров, то за ним следят. Да и станет ли грек с неклеймёным товаром бояться одинокого русского инока? И потом, если он возит свой товар, то где - его барка, где - товарищи? А если тать... Фёдор, почувствовав мурашки, оглянулся. Придержал шаги, повернул назад. Фигура, облитая луной, шмыгнула в тень лодки. Фёдор, сдерживая шаги, дошёл до лаза. Заглянул под каменный свод - а что, если другой прячется там, и они захотят его обокрасть и прирезать? Хотя многое ли можно взять у инока!
В каменном проходе было пусто. Он ступил внутрь, нагнув голову, и ещё постоял, глядя на берег. Скрывающийся за лодьями тать, инок ли не показывался. Фёдор выбрался внутрь, оглянулся - никого не было и тут. "Померещилось!" - подумал он и зашагал к себе в монастырь. Калитка оказалась запертой, и ему долго пришлось стучать у ворот, прежде чем сторож с ворчанием отворил ему и впустил внутрь, бормоча что-то о шастающих русичах.
Уже укладываясь спать и подтрунив над давешними страхами, Фёдор понял, и яснота на время прогнала даже сон, что в завтрашнюю ночь ему не просто будет выбраться из монастыря так, чтобы за ним не стали следить и чтобы соглядатай не пошёл следом. Об этом думалось ему весь следующий день. Фёдор прикидывал так и этак, а решение пришло с другой стороны.
По возвращении из патриархии Фёдор обнаружил у себя в келье дорожного боярина, Добрыню Тормосова, который стал жаловаться на слугу, Пешу Петуха, который которую ночь гуляет на стороне, найдя себе бабу в городе. Лазит через ограду, позоря обитель, а днём клюёт носом и совсем отбился от рук.
– Пристрожить?
– спросил Фёдор.
– Ладно, пошли ко мне!
Боярин встал, перебросив ношу ответственности на плечи игумена, а Фёдор, думая о своём, принялся за трапезу.
Пеша Петух встал на пороге кельи с убитым видом.
– Никак, жениться надумал?
– спросил Фёдор.
– Проходи! Садись!
Пеша сел на краешек скамьи. Красные пятна на щеках, бегающие глаза, руки, вцепившиеся в край скамьи... Фёдору вдруг стало жалко парня, а за жалостью пришла иная мысль.
– Где живёт-то твоя зазноба?
– В Макеллах, - сказал Петух. Мгновение назад решивший запираться, но, почувствовав перемену в голосе игумена, решил не врать.
– Жёнку позоришь, меня!
– Вдова - она!
– сказал Пеша.
– Соскучала...
– И, весь залившись алой краской, добавил, опуская голову.
– Руки мне целует...
– Всё-таки отдохни!
– сказал Фёдор.
– Всё одно с собой не увезёшь. А дитё сотворишь ежели? И уедешь на Русь! О том помысли! И ей потом без тебя...
– Он докончил, думая о своём.
– Вот что! Нынешней ночью оставлю тя у себя в келье. Не сблодишь?
Петух смотрел на него, не понимая.
– На вот! Наденешь мою сряду! А коли выйдешь за нуждой, рожи-то не кажи, не узнали штоб! А мне давай твою одёжу... Переоболокайся дак!
Петух начал что-то понимать, надел монашескую хламиду, прикинул, как закрыть лицо видлогой.
Фёдор переоделся в мирское платье Петуха. Прикинул, что они одного роста. Смерив ногу, сменялся и сапогами. Натянул глубже на уши Пешин колпак.
– Отче игумен!
– позвал Пеша, когда он уже собрался уходить.
– Тамо, за хлебней, у их камни выпавши, дак удобно перелезть, я завсегда тамо. А ещё сказать-то боялся допрежь. Отец игумен, следят за тобой! Дак ты моим путём... Не в ворота штоб!
Фёдор посмотрел на слугу с удивлением: понимает! Ране бы и не помыслил такое.
– Мы, отче, все за тя Господа молим!
– сказал Пеша.
– А жёнку ту, Огафью, не бросить мне, жалость такая берёт, как подумаю, что не увижу боле, - в море бы утопился!