Светоч русской земли
Шрифт:
– Христиане - мы, не тати!
– сказал Стефан.
– И харч у нас - свой! Так что нас не страшись, старче!
Тот пошамкал губами, что-то решил про себя, покивав головой:
– По топорам гляжу, плотники - вы, древодели. На работу какую ладите, подрядились куда ни то?
– Вроде того, дед!
– сказал Стефан.
– А не то, - сказал дед, - ступайте со мной на деревню! Старуха приветит моя, налимьей ухой угощу! Да и в тепле спать-то поспособнее будет!
– Благодарствуй на добром слове, мил человек!
– сказал Стефан.
– Да мы уже поснидали, и ночлег готов, из утра далее пойдём, не обессудь!
– Ну, как знаете, - сказал старик.
– А будете когда - заходьте!
Дед удалился.
– Налим ноне - икряной!
– сказал Стефан, зевая и крестя рот. Варфоломей промолчал. Скоро улеглись на тёплое, прижавшись спинами и накрывшись одним зипуном, а другой подстелив под себя.
"И так ежедён, без престани!" - подумал Варфоломей, уже засыпая, и улыбнулся, чувствуя тепло спины брата. Он ещё прошептал: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!" С тем и уснул, не ведая, что произнёс Исусову молитву, принятую монахами-исихастами в Византии на горе Афон.
Утром, поснидав травным укропом с ломтем хлеба, долго прикидывали, куда идти. Стефан на куске коры чертил реки, селения, между Яхромой, Ворей, Шерной и Дубной. И всё выходило, что далеко от Хотькова забираться не следует.
– Да по первости кто тебя прокормит!
– вспыхнул Стефан, поправясь.
– Нас с тобой! Токо на Петра и надея, что пошлёт мучки да рыбы сушёной... Не Святым же Духом пропитываться будем! Акриды у нас не водятся, и дикого мёда до Оки не вдруг найдёшь! Ну, летом ты сныти наберёшь, болотных корней нароешь, а дале-то как? Зима! Баешь - подале от деревень! Тут бы вот селяне местные чего нанесли...
– Тут не хочу!
– сказал Варфоломей.
– Ты - не Илия, тебе ить ворон пищи носить не станет!
– сказал старший.
– Ну ладно, походим близь!
– сдался, наконец, Варфоломей.
– Токмо... глухомань нужна!
– Понимаю...
Стефан, задумавшись, шевелил губами, потом стал чертить. Выходило, что им надо двинуться по кругу, имея в середине Хотьково и Радонеж, но, не удаляясь более чем на день пути, от этих мест. Так порешив, братья двинулись в путь. Солнце уже стало припекать, и оба расстегнули зипуны и сдвинули суконные колпаки на затылки. Варфоломей снял шапку, подставляя солнцу и ветру копну золотистых волос. Шли берегом реки. В кустах обережья что-то пищало и чирикало, сновали строители гнёзд. В одном месте дорогу перебежала мышь, поводя носиком. Фыркая и шурша листьями, суетились в валежнике ежи, и чистое небо плыло над головой, уходя ввысь, а по нему сизо-белые плыли куда-то за Камень облака. И хотелось так идти, не останавливая шаг, минуя деревни и починки, туда, за ними, вдаль...
Послышались возгласы, проржал конь. С крутояра открылась река, по стрежню которой бечевой вели гружёную лодью. Бечеву тянули запряжённые гусём две лошади, на передовой возчик сидел верхом, а ещё трое шли пешими за лошадьми, с вагами в руках.
– Построй тута храм, и заприставают к тебе!
– сказал Стефан, когда они остановились на обрыве, глядя с высоты на ползущую по воде лодью.
Рулевой, грудью наваливаясь на правило, удерживал лодью по стрежню реки.
– Куда - они?
– спросил Варфоломей.
– В Радонеж, верно!
– сказал, передёрнув плечом, Стефан.
– Ну, не хочешь тороватых гостей к себе в монастырь, пойдём далее!
– сказал он, трогаясь с места.
В полдень поснидали. Ноги гудели, хотелось лечь и заснуть на солнечном угреве и ни о чём не думать!
Но, однако, полежав немного, встали и, поправив на спинах мешки со снедью и справой, двинулись дальше. К вечеру от Хотькова их уже отделяло шестьдесят вёрст с лишком, и, порядком измученные, братья попросились переночевать в деревне. Хозяйка поставила на стол горшок ещё тёплых постных щей, и братья похлебали их всласть. Утром Стефан ещё спал, а Варфоломей, встав чуть свет, уже починил хозяйке-вдове ворота в хлеву, изладил колоду для водопоя и, когда Стефан вышел на крыльцо, Варфоломей насаживал новые рябиновые обручи на кадку, в которой хозяйка замешивала корове пойло.
– Хоть оставляй у себя!
– сказала жёнка.
– Без мужицких рук тута всё - в ветхости! Оставайтесь, мужики, я бы вам и убоинки сготовила! Кровлю бы мне хоть перекрыли.
– Мясов не едим!
– сказал Стефан.
– А гостить нам тоже недосуг, извиняй уж, хозяюшка!
Варфоломей бы задержался - захотелось помочь вдове, но и Стефан - прав: даже и на найденном месте работа им предстояла нешуточная.
...Так они и шли, пробираясь чащобами, выискивая и снова бракуя места будущей киновии, погружаясь то в сумрак бора, то в трескотню птиц ещё голых рощ и краснотала, усаженного серёжками. Всё набухало почками, раздвигая мох и лист, лезла трава, звенели ручьи, вскрывались озера, полные снулой рыбы, лёд таял, отступая от берегов...
К исходу восьмого дня они разругались.
– Всё тебе - не то и не так!
– кричал Стефан.
– Выскажи, што тебе надобно, тогда и будем искать! Я уж сколь тебе казал благих мест, всё - не по носу! Проходим всю весну и воротимся в Хотьково не солоно хлебавши!
Варфоломей пытался изъяснить то, что не позволяло ему соглашаться ни на одно из предлагаемых Стефаном мест.
– Понимаешь! Чтобы высота, и - озор! И никуда боле не хотелось! Это же - навсегда, на всю жизнь!
Он чувствовал, что его слова не доходят до брата.
Впрочем, Стефан, кажется, понял, когда Варфоломей сказал ему, что на всю жизнь. Стефан, хоть и был старше брата, всё ещё не мог бы сказать про что-то, что это ему - на всю жизнь. Конечность определённого бытия продолжала его страшить своей завершённостью. "И ничего более!" - сказал Стефан и впал в грех уныния. Жизнь была полна ожиданием неведомого, и это неведомое манило и влекло его. Неведомо, чтобы он делал, если бы Нюша не умерла. Верно, адом показалась бы ему семейная жизнь, размеренная судьба, повторяемый труд, зримая заполненность бытия. Он переставал понимать младшего брата, который когда-то был для него удобным слушателем, а теперь проявлял уже норов, в каких-то своих думах, требующих грядущих свершений. Сказанное им "на всю жизнь" резануло Стефана по сердцу. Чего он не узрел, не увидел, не понял в брате? Когда явилась у него эта законченность хотения? И невдомёк было Стефану, что явилась она, эта черта характера у Варфоломея ещё в младенческие годы, когда едва научившийся ходить малыш залез на подволоку сарая.
Они лежали на пожоге, на изгвазданном зипуне Варфоломея, прижавшись друг к другу спинами и доругиваясь напоследок. Ночь опускалась, гася голоса птиц, похрустывая льдинками ручьёв. Рдели, дымясь, почти у лица угли прогоревшего валежника. Дымило и чадило так и не просохшее бревно, брошенное сверху костра для того, чтобы не погиб огонь до утренней звезды. Лица у обоих были в саже, руки в смоле и ссадинах. Стефан перестал ворчать и замолк, размышляя.
– Знаешь, где мы ещё не были?
– спросил он.
– Только место, иные толкуют, недоброе, пугает тамо! Леший не леший, а какая-то бесовская сила есть! Светы тамо зрели, огни, голоса... А иные бают - благоухание!