Светоч русской земли
Шрифт:
Ему, этому гладколицему, ухоженному, с расчёсанной бородой греку место секретаря при патриархе и личное благополучие были важнее богословских споров... И как он тогда спросил Алексия с улыбкой: а что, если Ольгерд примет православие? Не станет ли Литва, а не Русь православной державой!
Тогда, в споре, присные поддержали Алексия. Но вот он видит сейчас осильневшего Ольгерда, как и предсказывал византиец, а на Руси всё - вдрызь и врозь: безграмотные сельские иереи, неотличимые от крестьян, падение монастырских нравов, что в Пскове и Великом Новгороде уже способствует возбуждению прежней богомильской ереси... И рознь князей, и дело боярина Хвоста Босоволкова, обида Вельяминовых, борьба боярских самолюбий, - как скрепить всё это расползающееся людское сонмище? Где - люди, способные к Духовному подвигу?
Тут
Алексий протянул руку, принял лист, морщась, просматривая его (упущения - не здесь и не в этом, а в том, что монастырь становит торговой лавкой!), произнёс греческое присловие, на которое, сперва даже не поняв, откуда и почто - ибо келарь не знал по-гречески - последовал, тоже на греческом, ответ - поговорка, принятая в Царьграде. Он с удивлением посмотрел. Высокий инок стоял напротив него, улыбаясь.
– Здесь ли стоишь ты, мой гость, из Коринфа прибывший?
– произнёс он на древнегреческом. И инок отозвался ему, тоже перейдя на старогреческий:
– С миром пришёл я к тебе, и мольбою смиренной!
Келарю было брошено: "Принять и устроить"! А на возражение об отсутствии ныне пустых келий Алексий сказал: "А моя? У меня и устрой!" Затем, уже забыв о келаре-настоятеле, повёл Стефана к себе, выяснив, что знание греческого не единый талант радонежского гостя, что он - из Радонежа, из ростовских насельников, сын покойного великого ростовского боярина Кирилла, что учился в Григорьевском затворе, где постиг и богословие, и греческий, и даже начатки латыни, что мыслит с братом вдвоём создать новый скит под Радонежем, что тоже разделяет взгляды молчальников - исихастов. Всё это Алексий выяснил почти походя, присматриваясь во время беседы к своему гостю и прикидывая, на что тот способен и как далеко может пойти? Брата Стефана Алексий вообразил увальнем-тугодумом, для которого старший брат почти икона, и ещё раз озрел радонежанина, с которым они сейчас сидели за трапезой.
К трапезе был приглашён старец Геронтий. Алексий желал проверить своё впечатление сторонним, более объективным, чем его. И Геронтий, встав из-за стола, улыбкой одобрил выбор Алексия.
– Высокопреосвященного Феогноста нет во граде!
– сказал Алексий Стефану.
– А основанием новых обителей ведает только он. Но о вас с братом я ему сообщу. И вот что! Владыка будет днями в Переяславле. Я пошлю ему весть, а уж вы с братом сумейте расположить к себе преосвященного. Хотя бы знанием греческого!
Алексий улыбнулся, произнося это. Знанием греческого митрополита-грека прельстить было легче всего.
Алексий не высказал Стефану ничего больше, полагая, что не пришло время предлагать этому боярскому сыну намеченное для него Алексием, хотя в том, что Стефан не останется надолго в лесной чаще, у него сомнений не было. Однако каждому на пути к Цели нужен искус. Лучший воевода - тот, кто начинает ратником; мастер должен сначала побыть подмастерьем; церковный деятель - иноком. Отметив про себя умеренность Стефана в еде, Алексий повелел Стефану завтра осмотреть Москву и, больше не задерживаясь, пуститься в обратный путь, чтобы успеть к приезду Феогноста в Переяславль.
Стефан так и поступил. Он всё ещё не мог опомниться, ибо неожиданности начали сыпаться на него с утра. Москва оглушила многолюдством и бодростью горожан, гордых собой и задиристо-весёлых. Где-то под городом усталого путника давеча зазвала к себе и накормила горожанка, потом последовала эта встреча с Алексием, совместная трапеза с наместником митрополита. Затем... Да, конечно! Ростов был преисполнен каменного узорочья, и владимирские соборы казались сановитее и значительнее московских, небольших по сравнению, но уютных и даже праздничных. Но город! Лавки, ломящиеся от товаров, суета торга, изобилие иноземных гостей, крики зазывал, проезжающие верхами бояре в дорогой сряде, скопление на реке под горой лодей, паузков, насадов, чад и дым литейного двора... Здесь чувствовалась жизнь, молодость, дерзновение, которых уже не хватало старинным городам Залесья, пережившим свою славу. И Стефан поверил в Москву, прикипел сердцем, потянулся сюда, сдерживаемый лишь тем, что Алексий не предложил ему остаться у Богоявления, да ещё обязательством перед братом, про которого мгновениями он даже забывал, с раскаянием вспоминая о Варфоломее, который нынче ждёт его возвращения.
Он выстоял вечерню, оттрапезовал с Алексием, что, наезжая в Москву, останавливался у себя, в келье Богоявленского монастыря, которую держали для высокого гостя. Келейник уже изготовил постель для Стефана, уже и снедный припас на дорогу был ему приготовлен. И вот он стоит рядом со вторым по значению церковным иерархом на Руси, нежданно вознесённый судьбой на эту головокружительную высоту, и молится, ликуя Господа и Его славу за этот дар.
Алексий уже спал, всхрапывая, а Стефан всё лежал в темноте, перебирая впечатления дня, и не мог уснуть: жаль было потратить на сон эти часы приобщения к той жизни, о которой он мог только мечтать.
Смутен возвращался к себе в лесную чащу Стефан. Слишком ничтожной кинулась ему в глаза теперь их церковка, слишком неисходным и всё предприятие, вся грядущая жизнь в лесу. Он обозрел кучу нарубленного валежника - брат готовился к зиме, похвалил Варфоломея, который засветился, узрев брата, уставил стол их домашней снедью, столь жалкой перед тем, что он ел на Москве, что у Стефана едва не навернулись на глаза слёзы. Он достал из мешка копчёного осетра, бросил на стол: "Нарежь!" Потом извлёк "Устав", "Часослов" и напрестольное Евангелие, подаренные Алексием. Но брат не обрадовался осетру, больше - книгам. Посмотрел на него жалобно, сдерживая готовый вырваться вопрос, но не спросил, смирил себя. Когда окончили трапезу и помолились, Стефан сказал:
– Из утра идём с тобой в Переяслав! Феогност будет там! Я говорил с Алексием!
Варфоломей зарозовел и начал собираться в дорогу. Первая, едва заметная, трещинка прошла между братьями, не разведя, не поссорив их, но обозначив грядущее разделение судеб.
Глава 6
В Переяславле, церковной столице Московского княжества, Феогноста ждали давно, и, едва заслышав о приезде митрополита, к нему в палаты устремились иереи всех чинов и званий, монахи и игумены местных монастырей с нуждами, вопросами, тяжбами и просьбами. Однако Феогност, усталый с дороги, не принял никого и, сотворив молитву, улёгся спать. Здесь, в Переяславле, в отведённых ему палатах монастыря, он чувствовал себя лучше, чем в Москве или Владимире.
Он лежал, подложив повыше тафтяное изголовье под голову, натянув вязаную, собачьей шерсти, скуфью, и наслаждался теплом горницы, покоем и уютом ложа. Чуть слышно потрескивала свеча в стоянце. Пламя колебалось, и тогда по ликам иконостаса пробегали тени и блики света.
Он привык на Руси к рубленым хоромам. Оценил их благотворную для телесных нужд сухоту и легкоту. И сейчас, лёжа в своём покое, вдыхая запахи воска и сосновых брёвен, припоминал ордынское кирпичное узилище, куда его ввергали год назад, требуя полетней дани. Он всё-таки переупрямил и муфтия и казы, раздал взятки на сумму в шестьсот рублей, но от полетней дани, ссылаясь на прежние уряжения Батыя, отрёкся, сохранив свободу русской церкви. От тех дней его мысли перенеслись к тому времени, когда он впервые увидел деревянную, показавшуюся ему убогой Москву и бросил Калите слова о прилепом каменном зодчестве, теперь, может, и не высказанные бы им так легко в лицо великому князю. А Иван Данилыч не только стерпел, но и распорядился воздвигнуть четыре каменных храма! Нет, он так и не полюбил Калиту. И на Симеона перенёс частицу нелюбия к родителю. А жил с ними. С тем и другим. И труды прилагал к возвышению Московского княжества! Нынче, после ордынской беды, когда Симеон уехал, не дождавшись его, из Сарая, Феогносту снова припомнилось своё, притушённое Алексием нелюбие. Алексий! Вот без него он уже не чаял своей судьбы. Наместник стал ему за последние годы необходим. Алексий не только отправлял все хозяйственные дела церкви, но и освобождал митрополита от значительной части судебных дел по "Номоканону", правил монастырями, вёл переписку с Царьградом и Ордой... Ради Алексия надо было терпеть и даже любить князя Симеона, хотя на его, Феогноста, взгляд, великому московскому князю не хватало спокойствия характера и возраста. Потому он почти проиграл спор с суздальским князем, вынужден был отступиться от Нижнего Новгорода, и, если бы не пристрастие Джанибека, неведомо, чем бы окончил прю с прочими князьями Владимирской земли! Теперь близится спор с Литвой. Окажется ли Симеон на высоте в этом состязании? Как жаль, что литовские князья отвергают крещение! Сколь многое сосредоточено теперь на этом молодом и порывистом москвитянине, которому всё же не хватает мудрости и твердоты! Вот и новый брак не прибавил радости великому князю... Почто сиё? В греховном и бесстыдном поведении Семён не замечен и противоестественным порокам не подвержен... Нужно снова поговорить с Алексием. Да наставит великого князя Семёна на правый путь! Если надо - да и устыдит!