Светоч русской земли
Шрифт:
И хорошо, что Варфоломей молчал. Любое слово уязвило бы Стефана. Братья уже помолились. Варфоломей про себя читал часы. Он даже не замечал смущения брата, он - счастлив. Он и молчал потому, что боялся расплескать это чувство наполненности души, заключённой в шелест обложного дождя.
Сверху не слышалось ничего, кроме шороха опадающей капели. Вот струйка дождя просочилась, и закапало.
– Не трожь!
– сказал Стефан.
– Тронешь - польёт, не остановить будет! Отверни зипун. Вот так... И спи!
Варфоломей улыбался в темноте, а сверху шуршал дождь. Варфоломей, отстраняясь от капели, прижимался вплотную к телу брата. Хорошо бы, думал, Стефан остался с ним! Наконец согрелись ноги, и его утянуло в сон. Только шуршало сверху, гася прочие звуки. Да огонь костра, свиваясь, не выдержав состязания с влагой, низился, уходил под бревно, наваленное на костёр сверху, в набитый под него валежник, и то вспыхивал, то угасал под голос дождя.
Утром всё - мокро, всё - полно воды, лужицы стояли и не уходили. Дождя нет. Парило, когда застывшие, отсыревшие за ночь братья выползли из своей норы, чтобы раздуть костёр. Солнце уже прорывалось сквозь преграду
...Сегодня решительный день. Искомый осмол уже найден, и надо только вытащить его из леса. Но на плечо эти стволы не поднять. Пришлось работать вагами. Слава Богу, рассудили устроить покаты из мокрых лесин, возились полдня. Да зато по покатам, впрягшись в верёвки, потянули как по маслу. К позднему вечеру оба ствола лежали у костра. Осталось только срубить первый венец. "Ладно, - сдался Стефан, - из утра начнём!" Опять - скудная трапеза. Сушёная рыба уже - при конце.
– В Хотьково идти?
– Лучше в Радонеж!
– сказал Стефан.
Просить снедного у брата Петра, которому отданы оба земельные надела братьев, всё же пристойнее, чем у хотьковского келаря, огорчённого уходом Стефана.
– Оба пойдём!
– сказал он после размышления.
– Хоша в бане напаримся!
О бане Варфоломей поначалу не думал. Но теперь, когда всё тело свербело, пришлось задуматься.
– Хижину сложим, можно будет её овогды и в баню превращать!
– сказал Стефан и спросил.
– Келью рубить будем вплоть к хижине али на отстоянии?
– Лепше вплоть!
– подумав, сказал Варфоломей.
– По зиме, ежели...
Стефан согласно кивнул.
– Двери навесим! Чтобы ни туда, ни оттуда... Топить-то будешь по-чёрному!
Это "будешь", "ты", "тебе" прорывалось у него уже не раз, и каждый раз сердце Варфоломея холодело: не уже ли брат оставит его одного?
Вечером они лежали в шалаше, решив идти в Радонеж не прежде, чем иссякнет продовольствие. Да Варфоломей и не стремился к брату Петру, не для того он рвал семейные связи. Но он видел, что без сухарей им не прожить. К вечеру облака сгустились, и начался дождь, грозящий залить их берлогу.
– Стёпа!
– подал голос Варфоломей.
– А католики в чём - отличны от нас! Что возглашают от Отца и Сына? Вообще этим... обрядами...
Стефан молчал, и Варфоломей уже думал, что не дождётся ответа.
– Не так это - просто!
– сказал, наконец, Стефан.
– Не токмо в этом - суть! С земной-то точки зрения глянуть: ну, повторили они, что "и от Сына", - им с ересью Ария надобно было расправиться, дак потому. Ежели не почесть, что Сын может быть посылателем Духа без Отца, то и греха в том нету, что добавили "и от Сына". Попросту закрепили Его единство с Отцом... У Климента Александрийского, к примеру, сказано, что Сын Бога– лицо Своего Отца, - тут и понимай! Страшно не утверждение, а выводы, которые из него воспоследовали! Да к тому на Софийском соборе, при патриархе Фотии и папе Иоанне XIII помирились и даже отказались "filioque" возглашать... А уже со Льва IX всё пошло по новой...
– А как это - с земной точки зрения? Ты же баял мне, что в этом причина нашего раскола с латинами! Об исхождении Святого Духа, и о первенстве Римского папы, зане церковь соборна суть. И не один же Пётр, а и все апостолы - преемники Христа! Да и вся церковь - тело Христово? И что каждый мирянин призван защищать Истину, даже от епископов, ежели они ересь глаголют!
– Догматически так!
– сказал Стефан.
– Догматически от сей оговорки всё на две стороны и пошло! И они это понимают, потому так и держатся за своё "filioqui"! Я тебе - не о том ныне! Тут другое! Главнее - то, что латины непознаваемое ввели в разумение и тем утеряли Бога! Перевели знание о Нём из откровения в познание. Надобно понять неправоту, невозможность сего! Да и что есть энергия? Движение? А у Аристотеля - завершённость, полнота, законченность, стало быть. Жизнь - возможна дотоле, пока мы не забыли о Боге! Бог– в нас, понимаешь? И всё бытиё наполняется тогда высшим смыслом. Фаворский Свет– доказательство того, что мы - в Боге, а Бог– в нас! Тайна Святой Троицы! Иначе остаётся схоластика, умствования. Иначе Бог где-то там, снаружи, а здесь - не овеянный и не пронизанный Его волей тёмный и пустой мир. Как сумерки в дожде и без просвета. Потому и спасение у католиков - избавление от наказания за грехи. У нас же главнее - избавление от греха, святость. У них Бог– судия, строгий хозяин грешного человека. Он– вне! А у православных грешник себя осковерняет, когда грешит. Оскверняет Бога в себе! И добро у них - лишь средство избежать наказания, а не само по себе важно, как у нас!
– Стёпа, - спросил Варфоломей.
– А ещё какие отличия меж нами?
Он слушает в два уха. Едва ли не вся его учёность почерпнута из рассказов брата. Иногда только спросит: а кто такой - этот Климент? И запоминает разъяснения Стефана.
Вот и сейчас, когда Стефан цитировал на память слова Максима Исповедника: "Смысл и образ бытия Святой Троицы, что и какова Она есть, недоступны для сущих. Ибо Она ускользает от мышления мыслящих".
– Варфоломей, шевеля губами, запоминал эти слова, чтобы потом, часами, днями, неделями поворачивая их так и этак, додумывать до конца, открывая для себя глубины высказываний святых отцов древности, которые не стесняли себя пределами Логоса, вступая в те области, которые постигаемы в Духе, но не в уме. Ибо что такое - Божий Дар, нельзя понять. Человек - смертен, и в силу уже этого ему не понять бессмертного и нетварного существа Бога. Об этом толковали исихасты в Византии, об этом же вели беседу два боярчонка в лесу под Радонежем, лёжа в берлоге из еловых веток у тлеющего костра, уже сейчас взявшие на себя труд, превышающий силы человека, и жаждущие труда ещё большего, ещё более жестокого, и жизни более скудной ради того, чтобы приблизиться к Богу и тем спасти Русь, поднять подчинённую Орде славяно-мерянскую землю до уровня Третьего Рима и до размеров Величайшей империи. Ибо в Духе– всё сущее. В Слове, Логосе, осиянном Высшей Энергией, без Которого "ничтоже бысть, еже бысть", без Которого– бесполезны богатство и армия, без Которого, рано или поздно, самое налаженное, самое благополучное государство рассыпается в прах.
Свобода, право быть собой, никогда никому не давалась без труда. За неё приходится платить, нередко - жизнью. А уж скуднотой, великими трудами, поношением от властей - едва ли не всегда. И двое боярчат, что истязают себя работой в лесу под Радонежем, делают это не по принуждению, и не по прихоти. Они ищут свободы. Ищут прикосновения к Богу.
***
Это был для них обоих великий день. Осмол положили на камни и глину. Из расколотых пополам и отёсанные с одной стороны плах сложили пол. На выпуски положили первый венец. Работали, чувствуя один другого без слов. Рубили запойно. "И-эх!" - очередное бревно скользило по слегам, подхватывалось в два топора, зарубалась передняя и задняя чашки. Двоезубой "чертой" отмерялся, процарапывался след в нижнем бревне. Бревно откатывали, в два топора со сторон проходили паз. Ложили мох. Садили бревно. Пристукивали обухами, и вот уже другорядное скользило по слегам. Его слегка поворачивали, садили, прочерчивали, вырубали чашки и паз, и всё повторялося снова, только комель другорядного дерева каждый раз ложился на более тонкую вершинку предыдущего. Тяжкая - она, работа плотника! Хижина Варфоломея, как и келья, была не больше деревянной бани. И вот уже ладили подмостья, и вот уже оставили крохотное, в полтора бревна, оконце, что позже затянут бычьим пузырём. Вот уже дошли и до стропил, оба лба выложены из брёвен, удерживаемых переводами. Вот уже и отесали брёвна на кровлю, пошла в ход береста, в хижине сотворили потолок из тонкого круглого накатника, и его, промазав глиной, засыпали муравейником, наношенным в первые дни, пока муравьи сидели в подземных норах. Воздух звенел писком комаров, спать в хвойной берлоге становилось всё труднее, но вот уже вставили на подпятниках дверь и прорублена, приготовлена вторая. Рыба давно кончилась, досасывали последние корки хлеба. Оба спали с лиц, почти чёрных от смолы и грязи, щёки втянуло, и только глаза блестели. Но хижина - готова! Застлана кровля, поделаны лавки, сработан стол, полица, выведен дымник. Осталось сложить печь, и можно жить. Братья посмотрели друг на друга. Попрятали лопаты, ещё кое-какие орудия, кроме топоров. Топор - слишком большая ценность.
– Не то помрём!
– сказал Стефан.
Варфоломей молчал, понимая правоту Стефана. Братья уже третий день питались прошлогодней клюквой. Тронулись в путь. Впереди Радонеж, где они ладят быть к вечеру, баня, еда, тёплая постель, хлопотливая хозяйка в доме брата.
Глава 4
Катя, увидев деверьев, всплеснула руками. Кинулась топить баню, достала из печи вчерашние щи. Пётр, явившийся спустя час, тоже стал хлопотать.