Светоч русской земли
Шрифт:
Но всё это - позже. Пока же Сергий возился на огороде один и рыхлил землю, поглядывая наверх, в небо, полузатянутое облаками: дождь не помешал бы теперь!
Огород Сергий обнёс оградой из заостренных кольев, поставленных вплотную друг к другу, навесил калитку со стороны двора. На эту работу, делаемую урывками, ушло почти всё лето. А там приспела пора собирать ягоды, а там - грибы, которые Сергий сушил впрок. Теперь, по опыту прошлой зимы, он уже знал, чего и сколько ему нужно, и готовился к холодам с крестьянской основательностью, понимая, что этим обеспечивает себе свободу молитвенного делания.
С теплом игумен Митрофан начал наведываться к нему в скит, чтобы совершать литургию, и тогда Сергий радовался, внимая голосу игумена и уносясь в Палестину, где всё это произошло четырнадцать веков назад.
Он столь долго и усердно представлял
– Господи, это - Ты?
– спросил он одними губами. Младенец кивнул головкой, и Сергий, прикрыв глаза, с падающим сердцем открыл рот и принял плоть младенца Христа, вошедшего в него? Он долго держал просфору во рту, пока рот не наполнился слюной, потом, сделав усилие, проглотил. И почувствовал Благость, проникшую в него и разлившуюся по всем членам. Он перестал ощущать своё тело. Он не помнил: стоял или плыл по воздуху после причастия? Старец Митрофан, снимая епитрахиль и ризу, приметил, что у отшельника сияют глаза. "Точно звёзды!" - пояснял он впоследствии, рассказывая про этот случай, и добавлял:
– Редко приходилось мне зреть, чтобы так менялись причащаемые! Мало - в нас веры!
Сергий долгое время вспоминал этот случай со страхом, не понимая: удостоился ли он Небесного видения или опять его искушала нечисть? Спросить же старца Митрофана, видел ли он тоже младенца Христа, Сергий не решился. Показалось, что такой вопрос - признак гордыни. Если бы Митрофан узрел, то сказал бы ему об этом!
Приступы тоски по Нюше и воспоминания о ней накатывали на него волнами, и только аскетический режим, установленный им для себя, спасал тогда Сергия от приступов отчаяния. Раз за разом справляясь с собой, Сергий становился суше, твёрже, черствее к себе, но то была не чёрствость, а мудрость, добытая в умении руководить своими чувствами. Вот тут и могла его подстеречь гордыня собой, своим аскетизмом, своей выносливостью. Но от гордыни Сергея спасал пример Христа, он иногда во сне даже беседовал со Спасителем. Тот сидел, положив руки на колени и уронив ладони долу, согбенный, усталый, с почерневшим лицом, на котором горели глаза, кроткие и неумолимые в своей твёрдости. Его ноги в открытых сандалиях были покрыты пылью, с чёрными отметинами застарелой грязи по краю кожаных, раскисших от пота, потемнелых и перекрученных ремешков - грязь тысячелетий, въевшаяся в ноги ВЕЛИКОГО СТРАННИКА. Видно, не часто Ему омывали их и умащивали миром! Загрубелые, в мозолях, ноги Учителя. Он сидел, опустив набрякшие кисти рук между коленей, и слушал молитву Сергия и помахивал головой. И Его лицо было строго и терпеливо, и Он понимал русича, ибо Тот и другой разговаривали молча. Потом Иисус вставал и уходил, благословив собеседника, а Сергию становилось легче на душе, с которой пластами отваливались уныние и усталость. Как хотелось Сергию в эти часы вымыть ноги Спасителю! Принести липовую лохань, согреть воды... Господи! К Твоим стопам прикоснуться и то великое счастье, превыше прочих земных сокровищ! И он подолгу молился Ему и Его Матери, Заступнице и Печальнице.
Внешне с ним ничего не происходило. Он жил, работал и молился, следя, как разрастается зелень на его огородике, улыбаясь зайцам, которые скакали вдоль ограды, пытаясь попасть внутрь и добраться до кочанов капусты. Иногда он бросал косому лист-два, и тот, поводя ушами, подходил почти к ногам Сергия и, поглядывая на человека, сгрызал капусту, после чего отпрыгивал в сторону и уже в отдалении становился столбиком и смотрел на монаха, который не вызывал боязни.
Наступило и успокоение в молитвенном делании. Сергий всё легче входил в состояние Отрешённости и Того Полёта, Который уносил его в объятья славимого им Бога. Если бы он мог наблюдать себя со стороны в эти мгновения, то узрел бы и сияние вокруг своей головы.
Глава 22
Лето кончалось. Подходила, подошла и прошла осень. Наступала зима, вторая зима подвижничества Сергия. После первого заморозка Сергий наломал рябины и развешал её в подклете церкви на зиму. И квашеная капуста была заготовлена, и репа, сложенная в кучи, укрыта мхом и присыпана землёй.
Сергий рубил дрова. Дрова были навожены с осени, по первому снегу, на ручной волокуше. На нём был сероваленый суконный зипун. Овчинный пропал в ту пору.
Несколько месяцев прожив в одиночестве, Сергий, увидев в берёзках монаха, направляющегося к нему, так обрадовался голосу человека, что не захотел узреть ни вороватой оглядки, ни излишней льстивости, ни осторожного вопроса о богатом покровителе монастыря. Чая обрести в захожем брате товарища, он накормил его хлебом, ягодами и кореньями со своего огородика, стараясь не замечать ни жадности, с которой брат поглощал пищу, ни брюзгливости, явившейся в нём с сытостью. Освоившись, отогревшись у печи, которую он топил, не переставая, пока Сергий хлопотал по хозяйству, носил воду и разметал двор, брат принялся поучать Сергия:
– Ты ищо - молод! Монастырь должон иметь богатого покровителя! Вот я был...
– Он поперхнулся, невнятно произнеся название монастыря.
– Дак то - монастырь! Каких рыбин привозили к столу! Осетры - во-о-от такие! Страшно и позрети!
– Он щурился на огонь, причмокивая, вспоминая трапезы. На вопрос Сергия, почему брат тогда ушёл из монастыря, вскинулся.
– Пошто ушёл! Пошто ушёл... Завистники... Отцу-иконому не приглянись, оногды и не евши просидишь... Довели! Да и вклад тамо...
Сергий чуть улыбнулся. Подумал, что здесь, в лесу, брату скоро придётся понять, что не в рыбах и не в покровителях заключена суть жизни монаха.
Назавтра брат пошёл на работу с Сергием, но скоро устал. Ссылаясь на застарелую нутряную болезнь, всё посиживал, глядя, как Сергий валил лес.
– И работаешь как дурной!
– ворчал вечером.
– Мнихи рази так работают? Мнихи Господа молят, вот!
Однако и молитвы с Сергием брат не выдержал. Начал сначала переминаться с ноги на ногу, потом опустился на колени и даже лёг на пол, словно от молитвенного усердия, едва не всхрапнув, и, наконец, пробормотав: "Пойду, лягу", - выбрался из церкви.
Когда Сергий вернулся, брат уже спал, накинув и подложив под себя всё, что было тёплого в доме. Сергий не стал тревожить его, улёгся на голый пол.
На третий день брат заскучал. Заметив, что Сергий сряжается в лес, пробормотал, отводя глаза:
– Ты поработай, а я помолюсь за тебя!
Сергий знал, уходя, что видит его последний раз. Знал, но не придал веры своему знанию... С годами это знание всё укреплялось в нём, и он уже полагался на него и не ошибался после того разу никогда. Он ещё кинул взгляд на свой овчинный зипун - захотелось взять с собой, но передумал, да и устыдил себя.
В тот день Сергий рубил дрова до вечера, не переставая. Когда, устав, он явился домой, брата не было, и не было последнего полумешка муки. И не было овчинного зипуна. Без муки до нового привоза Сергий ещё мог просуществовать - толочь вместо муки липовую кору ему уже приходилось, - потеря зипуна в чаянии близких морозов была страшнее. Пока, впрочем, хватало суконной рабочей свиты, и Сергий, рассчитав сроки, решил налечь на дрова, чтобы, когда грянут морозы, не было нужды уходить далеко в лес.