Свидание у Сциллы
Шрифт:
Я сказал Пьеру, что ухожу в Рош-Бернар. Оставаться здесь невыносимо. Я брошу это проклятое место, отравленное смертью Симона. Пьер не возражал. Партизаны Ла Бриера говорили, что дальше к северу есть база Сопротивления и там берут новичков. Я слышал от партизан и название деревни, где формируется отряд. На месте разберемся. Не колеблясь, Пьер решил идти со мной. Мы плутали два дня, пока не нашли лагерь. Нам задали немного вопросов. Партизанам не хватало добровольцев. Наша решимость была лучшей гарантией. Вскоре я принял командование вооруженной группой, и эхо наших взрывов отзывалось даже в Лондоне. В 1944 году мы присоединились к войскам, высадившимся в Нормандии. В составе французских войск дошли до Парижа. Оказавшись перед родительским домом, Пьер сказал, что пора остановиться. Он полагал, что мы вполне расквитались. Он убеждал меня забыть прошлое и посмотреть в лицо настоящему. Я послушался его и сложил оружие.
За исключением нескольких слов о трагедии 13 сентября 1943 года, пережитой нами вместе, Пьер не задавал мне никаких вопросов. Однако у меня не было сомнений в том, что его мучает вопрос, почему я помешал ему ехать к мосту. Если я чего-то боялся, почему ничего не сказал Симону? И как я узнал, что за деревьями нас ждет опасность? Пьер так и не высказал свои вопросы, но я знал, что смерть Симона гложет его и душа у него болит. Когда-нибудь я положу конец его боли.
У нас была традиция собираться каждый год 13 сентября в память о Симоне. Мы приходили в Сциллу и обедали вдвоем. Перед тем, как устроиться за столом, Пьер обычно гладил корешки книг на полках. В этом году он остановился на «Максимах» Ларошфуко. «…Дар много говорить и ничего не сказать…», – громко прочел Пьер и повернулся ко мне. Он не находил моей книги на полке. Мне шестьдесят лет, и я издал много книг. Я думал, что Пьер цитирует одного из опубликованных мной авторов. Какого? Он расхохотался. Насколько ему известно, я написал только одну книгу. Я пожал плечами. «Прежде, чем забыть» нечего делать у Сциллы. Книга не представляет интереса для публики, она плохо написана, и речь в ней идет о давно забытом прошлом. «Ошибка юности», – добавил я. Пьер придерживался другого мнения. Я попросил его оставить эту тему, но он настаивал. Если надо, он принесет в Сциллу экземпляр, сохранившийся у него. Даже если этот экземпляр единственный… Морис, директор Сциллы, протянул меню. Я думал, что теперь Пьер оставит меня в покое. Как бы не так! Я не должен стыдиться, что написал «Прежде, чем забыть». Книга с таким названием заслуживает того, чтобы стоять на этой полке. Подняв руку, я заставил его замолчать. Больше я не мог вынести, я хотел все рассказать. Мне было стыдно давно, с 13 сентября 1943 года. С этим стыдом я живу и день и ночь. Пьер ничего не желал слушать, но я заявил, что уже слишком поздно и пришло время ему все узнать. Как и прежде, в пору нашей молодости, Пьер закрыл уши руками. Этот жест напомнил мне мои двадцать лет. Стерлись морщины, исчезли годы, Сциллы больше не было. Мы вернулись к началу жизни, когда Симон был рядом, и когда мы наконец отказались от серого повседневного существования. В какое-то мгновение я почувствовал, что готов сломать барьер одиночества, которым окружал себя столько лет. И мне стало абсолютно ясно, что я должен рассказать правду.
Я попросил Пьера не прикидываться идиотом: ведь он читал книгу и знает, что в ней не хватает рассказа об одном дне. То, что он предполагал, было ошибкой. В «Прежде, чем забыть» рассказ о целом дне отсутствовал не по нерадивости, а из-за лжи. Ложь умолчания. Я солгал и предал Симона 13 сентября. Пьер поднял голову и опустил руки. Глаза его блестели, наконец-то он слушал. Пока я исповедовался, он плакал. Я надеялся освободиться, но не получилось: Пьер не осудил меня. Я думал, он простит или осудит меня, скажет, что существует не только черное, но и белое. Но Пьер только пожалел меня и навсегда разрушил нашу дружбу. Мы стали видеться редко. Положение изменилось, но я по-прежнему не знал, как спасти свою жизнь.
Прошло много времени, пока я понял, что хотел слишком много от Пьера. Как он мог стать судьей и взять на себя такую ответственность?
Моя исповедь имела бы смысл, адресуй я ее человеку незнакомому, ничем со мной не связанному. Мое признание должен выслушать независимый судья, и лишь он подвергнет меня заслуженному наказанию.
Именно с этой целью я вырвал мою книгу у прошлого и добавил эти несколько страниц. Я спрятал ее среди многих произведений на полке над моим столом. Мои притязания следует извинить, потому что я сделал это, хорошо зная здешних посетителей. Как поступит мой читатель? Он может осудить или оправдать меня, предать гласности или скрыть мою тайну, рассказать или умолчать о ней. Я не даю никаких советов.
Жизнь сама выберет фаворита, а я приду в Сциллу удостовериться, что книгу забрали. Разумеется, я умру раньше, чем узнаю свой приговор. В Сцилле немногие интересуются книгами. Пусть мой читатель знает, что я не предъявляю ему счета. Пусть он поступает с моим признанием, как ему заблагорассудится. Теперь я могу умереть спокойно.
Марсель Мессин. Закончено 21 декабря 1998 года». [6]
Я прочел исповедь Марселя Мессина в самых гнусных условиях: в тесноте туалетной кабины, в спертом воздухе со смешанным запахом лаванды и дезинфекции. Я прочел двенадцать страниц очень быстро, вздрагивая каждый раз, когда кто-то дергал дверь кабины и, стараясь не обращать внимания на тех, кто устраивался по соседству и делал меня свидетелем своих интимных отправлений. Однако я не мог не заметить связи между тайной Мессина и местом, где она раскрыта.
6
Напомним, что Марсель Мессин умер 21 января 1999 года.
Прошу извинить меня за эти сортирные подробности. Я привожу их для того, чтобы был понятен весь юмор моего положения.
Издатель написал двенадцать страниц, желая обрести покой. Он обращался к некоему разумному, независимому существу, способному внимательно выслушать его. Мессин угас с легким сердцем, уверенный в том, что его адресат будет тронут искренней печалью умирающего старика.
Надеялся он напрасно. Я не прочитал, а бегло ознакомился с записями и беспрекословно осудил и деда, и внука. На мой взгляд, Мессин отвечал не только за смерть Симона, но и за убийство Клауса.
Я ничуть не сомневался, что у меня в руках ключ к убийству Клауса. Поль Мессин обрек на смерть писателя, чтобы не подорвать репутацию своего издательского дома. Клаус нашел исповедь, и наследник знал это. Страха перед скандалом было достаточно, чтобы издатель превратился в убийцу.
От подлости, совершенной давно, как от брошенного в воду камня, до сих пор шли круги. Даже после смерти издатель продолжал расплачиваться за самый мерзкий поступок своей жизни. Пришло время платить по счетам и молодому Мессину.
Никогда в жизни я не чувствовал себя таким решительным. В придуманной мной истории философ побеждает. Он умирает, но за него мстят. Правда торжествует. На самом деле все произойдет в Сцилле, в день похорон. Я собрал листочки и вложил их в книгу, а книгу сунул под рубашку.
– Матиас, что ты делаешь? Матиас! – Я спустил воду, повернул замок и открыл дверь. Передо мной стояла расстроенная Ребекка. – Ты здесь уже четверть часа. Не хватает только тебя и Поля Мессина. Все в порядке?
Я кивнул и пошел к раковине, прижимая к груди книгу Мессина. Открыв кран с холодной водой, я взглянул в зеркало: на меня смотрело чужое бледное лицо с плотно сжатыми губами и решительными глазами. Сзади стояла взволнованная Ребекка. Извини, сестричка, что побеспокоил, но сейчас ничего тебе сказать не могу.
– Мне уже лучше. Подожди меня.
– Без вопросов! Выйдем вместе, и тем хуже для моей репутации. – Она подхватила меня под руку. – Идем, патрон. Здесь дышать нечем.
Я позволил увести себя. Следовало хорошо подумать и не ошибиться. На лестнице, ведущей в зал Сциллы, дышать стало легче. Подойдя к столу, я поздоровался с приглашенными. Нас будет двенадцать вместе с Мессином и тринадцать, если считать пустое место Клауса. В этом я видел знак свыше. Поняв, что должен действовать, я расположился за столом и начал наблюдать за гостями.
Для встречи, посвященной памяти Клауса, Поль Мессин пригласил смешанную компанию, состоящую из его друзей и людей респектабельных. Подготовив эту трогательную сцену, убийца заканчивал тасовать карты. Какие приложены усилия, чтобы собрать столько народу… И вообразить невозможно, что хозяин – убийца. Петр Славский из академии был первой жертвой безграничного лицемерия издателя. Огромный писатель приехал, несмотря на свой возраст и немощи. Его присутствие обрадовало бы Клауса, тем более что Славский сидел рядом с пустым местом, оставленным для покойника. Клаус обожал Славского, блестящего человека, чье бескомпромиссное творчество освещало темные страницы эпохи. Славский родился в первом году двадцатого века и когда-нибудь ему все-таки придется уйти. Клаус часто говорил мне об этом. Убежденный, что писатель неравнодушен к круглым датам, он опасался, как бы Славский не поддался искушению умереть в 2000 году. Клаус шутил. Он обожал Славского, и тот знал это. Сколько часов и дней провели они, очаровывая друг друга и обсуждая то, что любили и уважали один в другом?