Свидетельство

Мештерхази Лайош

Ласло Денеш висел на дыбе. Это было очень простое устройство. Оканчивавшаяся большим кольцом стальная цепь — скорее всего бывший тележный тяж, — была прикреплена другим своим концом к потолку. Палачи веревкой привязали Лаци за кисти рук к кольцу, а к ногам, за большие пальцы, электрошнуром прикрутили пятикилограммовые гири, так, чтобы они самую малость не доставали пола. Обнаженное тело юноши было уже густо испещрено красными пятнами ожогов, синими рубцами побоев, открытыми ранами. Все это были следы прошлых пыток. За несколько дней пребывания в тюрьме Денеш до неузнаваемости исхудал: руки и ноги его сделались совсем тонкими, ребра все наперечет. Каждый вдох, каждое движение грудной клетки мышечной судорогой пробегало по его телу от захлестнутых веревками запястий до пальцев ног, приводя в содрогание даже гири на ногах. У него

отросла борода — но только на обострившемся костлявом подбородке, на щеках — по-прежнему оставался юношеский пушок… В черных волосах пролегла широкая, в палец, седая прядь.

На цементном полу холодного подвала расплылась большой лужей вода: только что Денеша облили ведром ледяной воды, чтобы привести в чувство.

Он висел мокрый с головы до ног, и с его слипшихся волос на лицо и по всему телу вниз текли тоненькие ручейки; при каждом судорожном вздрагивании гирь на ногах десятки серебристых капель осыпались на землю.

Юноша медленно приходил в себя. Дрогнули, ожив, закатившиеся яблоки глаз, по лицу пробежала судорога боли, — но Денеш тут же сжал рот и зажмурился.

— Будешь наконец говорить? — словно издалека, донесся окрик палача, но Лаци еще не мог уловить смысла этих слов, будто горсть костяных шаров, брошенных на биллиардный стол, заметались, застучали по стенам камеры в бессмысленной неразберихе звуков. Лишь постепенно звуки разобрались по местам, объединились в слоги, слова и обрели смысл:

…будешь говорить?

Слова падали глухие, бессмысленные, искаженные — словно отражение лиц в разбитом зеркале. Сердце стучало отчаянно. И кожа головы уже ощущала приближение того страшного онемения. Он и боялся этого дыхания смерти, и радовался, что сознание вновь покидает его.

Сперва Денеша вместе со всеми отвезли в казарму Хадика. Удостоверение «Вспомогательной службы»! Полицейский пропустил бы его с этим удостоверением. Может, и нилашист пропустил бы. Но полевой жандарм, прищурясь, сравнил фотографию с оригиналом и что-то спросил о подразделении. Ответа на второй вопрос он уже не стал дожидаться. По грубой, исполосованной бритвой физиономии жандарма поползла злорадная усмешка: «А ну, марш к остальным!..»

В последнее время тайная полиция приметила: лица, объявленные в розыск по политическим мотивам, большей частью молодежь, при задержании, как правило, предъявляют удостоверения «Вспомогательной службы». Вот почему Ласло Денеша сразу отделили от остальных задержанных и вечером того же дня переправили на Солнечную гору. Петер Хайн с первой же минуты каким-то чутьем решил, что на этот раз ему в руки угодил ни больше ни меньше как член заметно активизировавшегося в последнее время Студенческого комитета Найденные у Денеша во время домашнего обыска книги, конспекты только укрепили подозрения гестаповца. Разумеется, Денеш не мог и не стал отрицать, что его удостоверение — фальшивое. Выяснить же его настоящую фамилию для специалистов было совсем несложно. Пришлось Денешу рассказать, что по отцовской линии он еврей, и хотя по существующим законам считается христианином, он все время боялся, что какое-нибудь новое распоряжение причислит и его к «неарийцам». Поэтому, мол, он, Денеш, и изменил фамилию, ухватившись за предложение одного товарища по университету — «в лицо-то я его узнаю, а вот фамилии даже не слыхал!» — за сто пенгё подделать удостоверение. Знаменитый гестаповский сыщик злобно рассмеялся.

— Сказочки рассказываешь! — заорал он Денешу в лицо. — Вы что, дураком меня, что ли, все считаете, когда такие вот детские байки выкладываете?

Начались пытки. Вначале «легкая прелюдия»: пощечины, пинки, прижигание горящей сигаретой, иголки под ногти. Затем в ход пошла паяльная лампа, раскаленное железо, электрический ток. И, наконец, — дыба. А в промежутках — неожиданные уговоры «добрым словом», угощение сигаретами.

Камера, где Денеш содержался под стражей, была когда-то ванной комнатой в одной из вилл на Солнечной горе. Темное, тесное помещение. В нее набили человек двадцать заключенных. Люди спали сидя, навалившись друг на друга, попеременно по восемь человек. Остальные тем временем вынуждены были стоять, дожидаясь своей очереди присесть. От ванной в камере уцелел, собственно, только один кран — стока для воды не было. На всех одна-единственная параша, опорожнявшаяся раз в день. Люди задыхались от запаха грязных, изувеченных пытками тел, от тошнотворного зловонья параши, пропитавшего одежду, въевшегося в стены камеры.

Сюда согнали самых различных людей. Были здесь безвинные неудачники и были трусы, доказывающие свою

невиновность. Эти именно из трусости совершили в свое время смелый поступок, — совершили, страшась надвигающихся перемен и вместе с тем ожидая от этих перемен сказочной карьеры, — а теперь любой ценой стремились доказать свою невиновность. Были и богачи, которых Петер Хайн и его подручные хотели выжать как лимон. И, наконец, попались сюда «политические» всех оттенков. Политических было пятеро, среди них двое коммунистов: Денеш и еще один — Мартон Андришко, приземистый человек лет пятидесяти с тяжелыми руками металлиста; судя по его палоцскому выговору, Андришко был уроженцем Гемёра или Нограда. Привезли его в тюрьму в один день с Ласло и тоже пытали, но делали это осторожнее; палачи боялись, как бы не умер он у них на руках: стар, да и сердце уже не в порядке. Между тем Хайн рассчитывал заполучить от него очень важные показания. Схватили Андришко, когда он разбрасывал листовки «Венгерского фронта».

За вычетом одного-двух трусов все заключенные оказались людьми уживчивыми и быстро сплотились, невзирая на различия в политических взглядах и в причинах ареста. И хорошо, что случилось именно так, иначе узники в этом отвратительном тесном застенке причинили бы друг другу большие муки, чем их палачи.

Когда Денеш в пятый раз потерял сознание, его наконец сняли с дыбы. Палачам уже не удалось привести его в чувство водой, и они сделали ему инъекцию. С этим средством пытки Лайош Денеш познакомился впервые и потому не знал, что сейчас начнется самое страшное: суставы возвратятся в свое естественное положение, мышцы постепенно обретут свою обычную форму, в онемевших членах возобновится кровообращение. Из его рта, между судорожно клацающими зубами, тянулась струйка пенистой, смешанной с желчью слюны и нескончаемый стон: у-у-у. Пока Денеша волокли до камеры, он, даже и после инъекции кофеина, снова потерял сознание. И в себя пришел, только когда почувствовал, как ему заботливо растирают руки и ноги, а еще кто-то, положив его голову к себе на колени, из ложки поит его водой. Лаци сделал глубокий вдох, маленькими глотками выпил целый стакан воды и тихим, бессильным голосом попросил еще. Пока передали воду, третий сосед попробовал вложить ему в рот несколько небольших кусочков хлеба с еще меньшими ломтиками сала. Есть Ласло, правда, ничего не стал, но принесенную воду снова выпил всю, до последней капли. И вновь его окружила мягкая, как вата, и теплая — тоже как вата — темнота. И заботливые, старающиеся не шуметь друзья.

— Дядя Марци, — позвал Денеш тоненьким детским голоском.

— Здесь я, братец мой, здесь я, — прошептал в ответ старый рабочий, нежно прижимая к себе голову мученика.

— Долго я там был?

— Долго.

— Больше, чем в прошлый раз?

— Да, бедненький… Но ты и на этот раз выстоял молодцом. Очень уж злы они были на тебя, эти гады!..

— Дядя Марци, — снова зашептал Денеш. — Я не знаю, выйдем ли мы на свободу… Но если… вы ведь так много всего пережили… Если встретите когда-нибудь после освобождения… одного товарища… Лайоша Сечи, — скажите ему, что когда я с ним однажды о смерти говорил — дураком я был… Не так уж это и страшно… А чистым и честным умереть — это даже прекрасно!..

Он умолк, а на ладонь старого рабочего упали крупные, горячие капли.

…Ласло Денеша после этого пытали еще два раза. К концу четвертой недели потерявший терпение палач уже скрежетал зубами от ярости. Плюнув наконец Денешу в лицо, он заорал:

— Ну что ж, молчишь? Ладно. Значит, ты жалкий еврей, и все… К нам это не имеет никакого отношения. Передадим-ка мы тебя братьям нилашистам. Пусть они тебе покажут вашего венгерского бога!..

Ласло даже проститься не успел с Мартоном Андришко: в закрытой машине его увезли в нилашистскую тюрьму на улице Молнар.

А там он встретил Белу Пакаи.

Некоторое время Фельдмар ежедневно звонил Ласло Саларди по телефону. Они встречались в институте имени Пала Телеки, в кафе «Музей». Как-то ночью встретились даже втроем — с Миклошем Сигети, чтобы обсудить некоторые вопросы борьбы. Создание организации продвигалось успешно. Да и на фронте события словно бы начали развиваться стремительнее. Саларди повеселел.

Но вот однажды Фельдмар не дал о себе знать. Ни в этот день, ни на следующий. На третий день Ласло сам позвонил ему, вернее, его соседу по квартире, врачу. Ответил испуганный женский голос: «Ни господина Фельдмара, ни моего мужа нет дома, они вместе… вместе ушли». У Ласло сразу от лица отлила кровь, и он, даже не поблагодарив, положил трубку. К счастью, Ласло был дома один.