Свирель на ветру
Шрифт:
Но вместо изжитых людьми нашего века салонных жеманностей с языка моего слетели заскорузлые словечки, взращенные „суровой действительностью“:
— Учтите, мы здесь ни при чем: потащились на вашу флейту, как крысы… Помимо воли. Кстати, мы так и не определили с Наташей, что вы играли? Мелодия вроде бы знакомая… Волнует, навевает… А вот — чья? Какого-нибудь старинного Глюка или Генделя с Гайдном?
— Почему же непременно на германскую букву „Г“? Старинное — почему? — опустил глаза „долу“ Мамлеев, ковыряя носком полуботинка припорошенный пеплом костра песок.
— Это ваша музыка! — хлопнула в ладоши Наталья. — Угадала?
— Необязательно… моя. А может, Изряднова?
— „Забыты в бурьяне“? — переспросил я, начиная почему-то волноваться.
— Да, именно так. Забыты в бурьяне. Те, которые любили, ликовали, глазами светились. Одним словом — про любовь музыка. Про любовь, которая быльем поросла. Сколько ее там, любви этой, вспыхнувшей и тут же погасшей, несостоявшейся? До времени угасшей… Миллиарды! Васильков, ромашек, гвоздичек нерасцветших. Трава, одним словом, бурьян. А в нем — надежды, мечты, страсти… Вот послушайте! — Мамлеев поспешно приставил флейточку к губам, держа ее бочком, раза два поцеловал ее порывисто и, привычно нашарив губами отверстие, заиграл. Заиграл не то чтобы старательнее, нежели прежде, когда пребывал один на один с морем, песком, огнем, небом, уже продырявленным первыми звездами, — нет, заиграл он, пожалуй, несколько нервнее, истеричнее, судорожнее, с приливом чувств новых, неизведанных, но — в смешении с достоверностью чувств прежних. И я перестал наблюдать его как живое, конкретное существо по фамилии Мамлеев, по прозвищу Пшенный, потерял его из виду, такого внешне случайного, неубедительного, круглолицего, в ватнике, в сереньких „бумажных“ брючатах, задранных над парусиновыми полуботинками столь высоко, что подавали мысль о некоем юродстве, блаженности, неприкаянности их владельца. Я слышал… нет — видел музыку. Только ее. Одну. Закипевшую в моем мозгу видением всеобщей человеческой любви, раздробленной на мириады Любовей, на бесчисленное количество восторгов, вздохов, слезинок, непроросших зерен, невостребованных упований, недоданных надежд.
Огромное пространство — не жизни живой, но жизни вечной, всеобъемлющей — увидел я перед собой; не землю, не море, а гораздо более „пространственное“ видение, этакую долину небытия, и на ее просторах — беспрерывно гаснущие огоньки: отслужившие свое „законные“ браки, порочные, мимолетные связи, испепеляющие плоть и возвышающие дух союзы — блистательную россыпь чувств, уходящих в песок, в бурьян, в крапиву и лебеду равнодушия природы. Сколько их там, мерцающих и тут же меркнущих, под слоем времени и старой травы, ставшей подзолом, почвой, „культурным слоем“, — забытых изжитых встреч, неуемных страстей, нежных взглядов, разрывов, позывов, оскаленных инстинктом, печалей неповторимых, иллюзий невоскресимых, сколько их там истлело, исторгнутых в немоту вечности?
Так неужели ж и моя несчастная, терпеливая, однобокая страсть, любовь-инвалид, неужели ж и она присоединится к тем, остальным, забытым в бурьяне?
Возле костра, оцепеневшие от наркотической, заклинательной музыки Пшенного, проторчали мы с полчаса. Коля-Женя, убаюканный звучанием флейты, спал, как говорится, без задних ног. Спохватившись, Наташа заспешила в поселок. Толкать кресло-коляску вызвался я.
Пшенный остался у костра. У него были свои соображения, своя жизнь, а значит, и свое время, соответствующее времени всеобщему только формально.
— А помните… Мамлеев называл автора музыки — Изряднов?! — старалась перекричать вязкий шум прибоя Наташа, догонявшая коляску. — Такая фамилия у хирурга! У того самого, который хотел вырезать у Мамлеева… любовь из сердца!
Поселок встретил нас бодрящим светом лампешки, одиноко
На площадке перед клубом, недавно установленный, желтым металлическим светом обливал унылые пески модерновый светильник. Мероприятие в клубе только что завершилось. Народ молча уходил в одном направлении — в сторону общежития.
Возле клубного крыльца ласково урчал неразношенным, молодым двигателем белый „рафик“. Хлопнула дверца, и тотчас из-за машины выбежала… Юлия! Завидев меня, запряженного в детскую коляску, остановилась, как на столб налетела. Голова отпрянула, волосы, перетянутые лентой, взметнулись вверх, бронзово переливаясь в тяжелом химическом свете, ниспадающем от светильника. Спасительная улыбка, прозрачной вуалькой брошенная на лицо, не могла скрыть Юлиной растерянности.
— Т-ты?! Венечка?.. Надо же. Еще секунда — и мы бы… уехали.
И тут я малость сплоховал. Струсил элементарно. Замельтешил, задергался. Юлина власть надо мной начала действовать. Коляску от себя отпихнул. С Наташей не попрощался. Речь у меня на какое-то время отнялась. Сердце куда-то на дно живота шлепнулось. Во рту пересохло. Под мышками — отсырело.
— Не ожидал? А я теперь… жуткий общественник! От общества „Знание“ — лекции читаю. У меня знаний много накопилось, понимаешь, Венечка? Через край выплескиваются. Вот я и… делюсь, не жадничаю. У всех остальных „училок“ — еще каникулы, а я уже работаю. Проповедую. Думала, что ты в зале притаился. Для тебя старалась. А ты… в няньках, оказывается.
— Я музыку слушал… Свирель! То есть… флейточку такую маленькую. Там, на берегу, у костра.
Юлия не стала расспрашивать, какую такую музыку я слушал. Она молча взяла мои помертвевшие от страха, „опавшие“, будто листья, ладони, поднесла поближе к своим губам, глазам, помяла, потеребила, прошептав: „Мозоли у Путятина… настоящие мозоли…“ И тут же отказалась от этих ладоней, отшвырнув их легонько, но решительно.
В окнах маленького автобуса, как в большом „елочном“ китайском фонарике, вспыхнул свет. Раздался вежливый, писклявый сигналец: это водитель поторапливал Юлию с отъездом.
— Ну… меня зовут. Скажи… ты меня уже забыл? Как ты тут вообще?
— Ты что?! — кинулся я к ней, пытаясь удержать. — Ты разве не ко мне приехала? Какие лекции, какое „Знание“? — спохватился я, избавляясь от страха.
— Лекция на тему „О добровольном сумасшествии“.
— Это ты надо мной, что ли… посмеиваешься?
— Нет. Это я о пьянстве.
— Послушай, через месяц я вернусь. Давай все-таки вместе… попробуем?
— Чего попробуем-то? Мало мне одной печали… Ты ведь домой настроился, в Ленинград? Умница, соображаешь еще! Я всегда верила, что Путятин хоть и чокнутый, но его бог спасет. В последнюю минуту.
Юлия клюнула меня губами в переносицу. Метнулась к „рафику“. Уехала. И тут я заозирался: никого из живых людей возле клуба не осталось. Но я ошибся. От столба, на котором неслышно пылал городской, нездешнего предназначения светильник, отделилась фигура человека. Приглядевшись, я узнал прыщавого Салфета. Вечно разгоряченная физиономия этого типуса помимо своего нутряного, болотного свечения излучала сейчас нескрываемое любопытство.
— Ну даешь, Фитиль! Эта… в джинсах — знакомая, что ли? Лекторша. Думаешь, не видел, как она к тебе кинулась… лизаться? Ну Фитиль, ну тихое болото! Вот они где, черти-то, водятся!