СволочЪ
Шрифт:
Покрытие еле слышно поскрипывало под ботинками гардиста, когда тот обошел Сволоча по кругу и приблизился вплотную, протиснувшись между киборгом и огораживающим бордюром, чтобы оказаться точно напротив лица, глаза в глаза. Сволочь смотрел прямо перед собой и теперь отчетливо видел его лицо — радостное, почти восторженное, торжествующее, с лихорадочным румянцем на бледных скулах и нехорошим предвкушающим блеском в глазах. Он отчетливо увидел этот блеск, этот румянец и это лицо — и узнал.
Не самого гардистика, нет — парень был молоденький и совершенно незнакомый. А вот улыбочка, дышащие зрачки и прочее выражение в целом — они да,
— А вот хрен тебе, золотая рыбка. Гарик все видит, понял? И может все. Уж поверь мне. Поверь — и не пытайся больше выкидывать глупостей. Ты меня слышишь? Вижу, что слышишь. Вот и молодец. Вот и не сопротивляйся. Всем же лучше будет, тебе в первую очередь. Что, не веришь? А зря. Гарику надо верить.
Он стоял почти вплотную, говорил полушепотом. Его дыхание пахло ментоловой зубной пастой — именно пастой, жевательная резинка или леденцы пахнут иначе, запах у них чуть более приторный и менее свежий. А у резинки еще и горечью отдает. Он стоял совсем рядом. Почти вплотную. И если… не толкнуть даже, нет, просто качнуться навстречу, непроизвольный мышечный спазм… бывает. Люди всегда рефлекторно отшатываются, если к ним приблизиться резко. Наверняка и Гарик этот отшатнулся бы тоже, а бортик тут низенький, как раз под коленки бы и ударил…
— Не сопротивляйся, слышишь? Хотя нет, сопротивляйся, конечно, в этом же высший кайф… не то так чтобы очень. Не до сломанных костей и порванных мышц, ладно? Не стоит. И мне лишняя морока, и тебе только больнее, сам ведь знаешь. Знаешь, да? Вижу, знаешь.
Сволочь смотрел прямо перед собой, не мигая и не дыша. Гардиста он видел словно сквозь легкую дымку — на сильном ветру роговица быстро пересыхала, а приказа моргать не было. Внешний контроль. Полный внешний контроль. Сердце билось в груди ровно, размеренно, спокойно — у него был свой собственный ритмоводитель, не подчиняющийся ничему внешнему, кроме прямого приказа «Умри!». Такового приказа не поступало, и сердце продолжало работать как ни в чем не бывало.
Единственное, что продолжало работать.
— А вот откуда ты, интересно, это знаешь, а, мистер крутышка? Такой вот вопросик любопытненький. Ты ведь не должен был помнить, даже если… ну да ничего, скоро ты мне все расскажешь, правда? И об этом тоже. Все-все-все… но ты ведь и это знаешь, правда? Знаешь, вижу. Умненький. Знал бы ты, как я люблю умненьких! Ничего, скоро узнаешь.
Не важно, что он говорит, этот Гарик. Вернее — важно, но не в том смысле. Эти, которые «за интерес», они иногда забалтывались. И тогда появлялся шанс. Может быть, и Гарик тоже заболтается. Наговорит слишком много, так и не сказав самого главного. Он ведь так и не отдал приказа о возобновлении дыхания. А легкие — не сердце, слишком много имплантатов задействовано в их раскрытии-сворачивании, чтобы можно было ограничиться одним-единственным каким-нибудь там аналогом водителя ритма, так что при внешнем контроле — тем более полном внешнем контроле — дыхание тоже становится проблемой не марионетки, а кукловода. Того, в чьих руках вага.
Семнадцать минут без кислорода киборги спокойно держат штатный режим. Без потери работоспособности при полной нагрузке — двенадцать, но от Сволоча сейчас особой работы ведь и не требуется.
Зря.
— Ладно, нечего тут мерзнуть, марш на заднее сиденье! Слышишь? Подойди к задней дверце. Возьмись рукой за ручку. Надави. Потяни на себя. Открой. Сядь внутрь на сиденье. Подтяни ноги. Откинься на спинку кресла. Вот и молодец.
Осталось меньше десяти минут, строчки системных предупреждений уже по большей части алые, а не желтые. Звенит в ушах. Но приказа сообщить об этом кукловоду не было. Полный внешний контроль куда лучше частично-выборочного. Не всегда лучше он только для палача. Удачно получилось. И заднее сиденье — тоже удачно, на переднем было бы больше шансов, что заметит не вовремя. А что там происходит сзади — пойди еще разберись.
Гарик захлопнул заднюю дверцу рядом со Сволочем, а потом и переднюю, устроившись на месте пилота. Повозился, цепляя ремни безопасности, — Сволочь наблюдал за ним через зеркальную панель заднего вида, больше все равно смотреть было не на что. Строчки мигали алым, сообщая, что до отключения остается четыре минуты. Боль в груди нарастала.
Гарик поймал его взгляд в зеркальной панели. Подмигнул, понимающе хмыкнув. И бросил как о чем-то совершенно неважном:
— Только ты это, дышать-то не забывай, ладно?
Сволочь вздохнул — коротко, рвано, со всхлипом. И еще раз. И еще. Закашлялся. Не то чтобы он раньше не понимал, насколько же ему хотелось вдохнуть — просто пока не поступило прямого приказа, от тошнотворного тянущего щекотания под диафрагмой удавалось как-то отвлечься. После приказа это сделалось невозможным. Да и ненужным.
Гарик смотрел одобрительно. Когда Сволочь задышал более или менее ровно, уточнил:
— Вот и молодец. Двенадцать глубоких вдохов каждую минуту. Рефреном. Поехали!
И дернул на себя штурвал.
В манере вождения он был точной копией Селда — такое же презрение не только к правилам воздушного движения, но и к сохранности транспорта, как своего, так и чужого. Сволочь смотрел прямо перед собой и дышал. А что еще оставалось делать?
Несмотря на включенный климат-контроль, в кабине было холодно. Очень. Гораздо холоднее, чем на продуваемой всеми ветрами крыше. Потому что на крыше было солнце. А в кабине флаера солнца не было. Был только Гарик.
Ты полагал, что все знаешь об унижении и ужасе? Ох и наивен же ты был! Истинный ужас — помогать своему палачу, и ненавидеть себя за это, и все равно помогать, снова и снова. А ты будешь это делать. У тебя нет иного выхода. Теперь уже точно нет.
Есть огромная разница между казнью и наказанием. Казнь, какой бы страшной и мучительной она ни была, сохраняет тебе последнее достоинство не-участия. Казнь всегда идет извне, со стороны, оставляя тебя непричастным. Казнь почетна. Наказание же делает из жертвы активного соучастника, согласного с тем, что с ним творят. Есть огромная разница, выворачивают ли тебя наизнанку внешние непреодолимые силы — или же ты сам себя выворачиваешь. Казнь возвышает, наказание размазывает, отбирая последнее.