Священное опьянение. Языческие таинства Хмеля

Гаврилов Дмитрий Анатольевич

Родима моя матушка! Наталья свет Ивановна! Тебе добро принять, пожаловать, Стакан да пива пьяного, Чарку да зелена вина, От меня от бедной сироты! На здоровье тебе выкушать!

Все это обставляется известным обрядом: так, например, берут в руки стакан или чарку, наполненную вином или пивом, и потом делают вышеупомянутое обращение к невидимой гостье, которая в это время, по народному представлению, является и незаметным образом принимает участие в подносимой ей чаше».

Напиток свободы, жизни и смерти

Замахнувшись на реконструкцию «мифа о соме/хаоме»,

мы не вправе обойти стороной еще одну существенную составляющую обрядности, неразрывно связанной с хмельными напитками. Ранее мы уже указывали на обычай их употребления в особые дни годового круга. То же самое мы видим и применительно к кругу жизни человеческой. Особенно наглядно это прослеживается при рассмотрении переходных обрядов, к которым относится большинство.

Авторы допускают, что сокровенным смыслом пития меда, пива или вина в подобных случаях было стремление обозначить собственно переход из одного мира (иначе говоря, общественного статуса, с учетом их сущностного подобия) в другой. Скажем, персидский ученый первой половины X в. Абу-Али Ахмед ибн-Омар ибн-Доста (он же – Ибн Русте) в труде «ал-А’лак ан-нафиса» («Книга драгоценных») пишет о славянах: «Когда у них умирает кто-либо из знатных, ему выкапывают могилу в виде большого дома, кладут его туда и вместе с ним кладут в ту могилу его одежду и золотые браслеты, которые он носил. Затем опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканную монету…» Он также свидетельствует, что «страна славян – равнинная и лесистая, и они живут в ней. У них нет ни виноградников, ни пашен. Есть у них подобие больших кувшинов, сделанных из дерева, и в них – улей для пчел и меда. Они называются улишдж (?) Из одного большого кувшина получается 10 кувшинов [меда]… Большая часть их посевов из проса. Во время жатвы они берут ковш с просяными зернами, поднимают к небу и говорят: «Господи, ты, который снабжал нас пищей, снабди и теперь нас ею в изобилии». У них есть разного рода лютни, гусли, свирели, и свирели длиной в два локтя, лютня же восьмиструнная. Их хмельной напиток из меда» (Калинина, 1994, с. 221–222).

Прорисовка ведийского изображения бога Сомы

Несколько ранее, описывая древнерусский обряд тризны, персидский книжник свидетельствует: «Когда умирает кто-либо из них, они сжигают труп его. Женщины их, когда случится у них покойник, царапают себе ножом руки и лица. На следующий день по сожжении покойника отправляются на место, где оно происходило, собирают пепел и кладут его в урну, которую ставят затем на холм. Через год по смерти покойника берут кувшинов двадцать меду, иногда несколько больше, иногда несколько меньше, и несут их на тот холм, где собирается семейство покойного, едят, пьют и затем расходятся…» (Гаркави, 1870, с. 264–270).

Современник ибн-Досты, не менее ценный очевидец, Ахмед ибн-Фодлан, рассказывая о своем странствии, повествует о погребальном обычае русов. В этом хорошо известном тексте он сообщает, что когда умер знатный рус, то в шатер, разбитый над лодьей, куда поместили мертвеца, принесли некий горячий напиток (в других переводах – крепкий), а также плоды и пахучие травы, хлеб, мясо и лук, и все это положили возле сидящего на ковре и подпертого подушками, словно на трапезе, покойника (там же, с. 98).

Обычно посмертные подношения вроде сосудов с напитками принято толковать как желание обеспечить усопшего питьем во время его пути на ту сторону или как подношения с целью умилостивления богов. Но, не исключено, в них можно усмотреть и более глубокий подтекст. Для понимания его функции интересно наблюдение В. Модрушича « Pie se to bes obzira…. kao da je pir» – «Пьем… как будто на пиру» (цит. по: Велецкая, 1983).

Иные «доброжелатели» непременно отыщут в этих словах нечто, позволяющее в очередной раз посчитать славян звероподобными существами, не различающими жизнь и смерть или готовыми надраться в хлам по любому поводу – привычно забывая, что древние обычаи всех народов ни при каких обстоятельствах нельзя мерить современными мерками. Все-таки древние общества регулировались совершенно другими, сильно отличными от привычных нам правилами поведения, оценками.

Пытаясь понимать прошлое, в том числе мифологию, даже честные исследователи, которые пытаются писать достаточно доступным языком, зачастую впадают в упомянутую крайность, совершая «перенос» прошлого в настоящее. Мы и в самом деле неоднократно подчеркивали то обстоятельство, что нельзя оценивать представления тысячелетней и более давности, а равно мотивы поступков людей (следовательно, и сами события) прошлого мерками наших дней. Это столь же нелепо, как если бы мы пытались понимать смысл и происхождение какого-то слова, перепутав корень и суффикс. Последнее, конечно, случается сплошь и рядом у авторов, метко окрещенных где-то в Интернете «лингвофриками». Отношение к ним у разумных людей – вне зависимости от убеждений – соответствующее. Хотелось бы, чтобы и к «фрикам историческим» отношение было такое же. Какую бы точку зрения – льстящую нашей истории или, напротив, вызывающую отторжение у общества – они ни выражали.

Одним из существенных обстоятельств, позволяющих понять некоторые ныне несколько подзабытые установления древних обществ, является их неоднородность (сословная и классовая). Пожалуй, главным ее показателем вне зависимости от «уровня социально-экономического развития» было понятие личной свободы. Большинству интересующихся историей, конечно же, хорошо известно, что понятие личной несвободы у славян резко отличалось от такового же у, скажем, римлян или греков. Но в любом случае оно было связано с частичным или полным поражением в гражданских правах, что выражалось в первую очередь в ряде накладываемых на несвободного ограничений.

Внимательное изучение сохранившихся остатков славянских мифов побуждает нас предполагать, что одним из прав свободного было в том числе и право на участие в обрядах и на доступ к обрядовым напиткам. Для пояснения этой мысли и ее содержания потребуется более развернутое пояснение, для которого нужно вновь обратиться к древнейшим известным источникам по индоевропейской мифологии.

За право вкушать подобный животворящий напиток и в реальном, и в мифическом (читай: идеологическом) пространстве с древнейших времен идет борьба [48] .

48

Гаруда крадет амриту, Один, как мы уже упоминали, похищает мед у великанов. Правда, он делится им с богами и всеми остальными… Вообще-то еще в Средние века и вплоть до XIX в. молодые люди в Европе приносили на свои пирушки украденные или отнятые продукты, особенно горячительные напитки. Известны сходные обычаи и исследователям восточнославянской этнографии.

Одна из главнейших фигур нартского эпоса – Сосрыко (Сослан). Эпос о Сосрыко, по мнению специалистов, «отличается крайней архаичностью (особенно в адыгской и тем более в абхазской версиях)». Как те же Один или Вяйнемяйнен, Сосрыко совершает свои дела не столько благодаря физической силе, но с помощью магии. В том числе существует и древнее сказание о том, как Сосрыко похитил у богов чудесный напиток (сано) и передал его людям. Мелетинский Е.М. Предки Прометея (Культурный герой в мифе и эпосе)// Вестник истории мировой культуры. 1958, май – июнь. № 3(9). С. 114–132.

Вспомним, что великий бог-кузнец ариев Тваштар изготовил для амриты, священного напитка богов, чаши [49] . Согласно Ригведе, громовержец Индра оттеснил своего отца Тваштара, именно овладев чашей с сомой:

«4. Грозный, одолевающий (даже) могучих, с силой превосходства,

Он создавал себе тело, как хотел. По природе (своей) подчинив (себе) Тваштара, Похитив сому, Индра пил (его) из чаш» (РВ III, 48. «К Индре»).

49

Сравните с уже упомянутым Одрериром – волшебным кубком из Эдды, хмельной напиток из которого «приводит дух в движение».