Святополк Окаянный
Шрифт:
Воронок словно понимая хозяина, трусил к дороге, выбирая путь подальше от старых деревьев, у которых слишком низко растут мощные ветви, — они могут свалить седока.
Выкуп
После полудня на княжеский двор были допущены три печенега на конях, приведшие с собой четвертого коня под седлом.
Владимир, видевший их въезд во двор, догадался: «Не иначе за князем Родманом приехали». И не ошибся. Слуга доложил:
— Великий князь, печенеги с выкупом явились.
— Пусть войдут.
Три печенега,
— Великий князь, — начал старший из них. — Мы привезли выкуп за князя Родмана. Жив ли, здоров ли он? Ты готов воротить нам Родмана?
— Родман, слава Богу, жив и здоров, и я готов его вернуть.
— Вот выкуп. — Печенег извлек из сумы увесистый кожаный мешочек, затянутый ремешком, и положил его на стол. — Здесь триста гривен золота и серебра. Считай.
— Я верю вам, — сказал Владимир. — И готов немедленно выдать Родмана, но лучше все же дождаться вечера. Он долго просидел в темноте и, выйдя сразу на солнечный свет, может повредить зрение.
— Мы знаем об этом, великий князь. Но мы должны взять Родмана немедля, чтобы засветло отъехать как можно дальше от Киева. А голову ему мы прямо в порубе обмотаем вот этой черной тряпкой, чтобы он не видел света. Мы ее для того и взяли с собой.
— Ну что ж, берите сейчас, — согласился князь и велел позвать Ермилу. Явившемуся вскоре сторожу приказал:
— Отдай им Родмана. Пусть возьмут его сами прямо из поруба.
— Но, князь… — замялся сторож, и Владимир понял, что при посторонних он не хочет о чем-то сказать.
— Ступайте во двор, — сказал Владимир печенегам и кивнул на Ермилу: — Он сейчас выйдет и поведет вас в поруб.
Печенеги вышли, князь спросил:
— Ну, что у тебя?
— Владимир Святославич, княгиня Ядвига всю ночь плакала в порубе.
— Ну и что? Она женщина, и плач для нее — что брони для воина.
— Но она грозилась…
— Грозилась?
— Ну да. Кричала, что отец ее приедет с дружиной и сровняет Киев с землей.
— И ты испугался, — улыбнулся Владимир.
— Нет. Но чтоб ты знал.
— Спасибо. Теперь я знаю. Ступай выпускай Родмана. А эти пусть посидят, освоятся.
— Кормить их как, с твоего стола?
— С моего? — Владимир на мгновение задумался. — Не стоит, наверно. Корми как обычных заточников. Каши пшенной довольно с них. Ступай. От меня пожелай Родману счастливого пути.
Потом князь позвал к себе дружинника:
— Сейчас печенеги с выкупленным князем поедут со двора. Проводи их за город.
— У них сабли в воротах отобрали.
— Вот и проследи, чтоб вернули им оружие ихнее и обид не чинили. Все чтоб ладом было.
Владимир, стоя у окна, смотрел, как вывели Родмана из поруба с замотанной головой, как подвели к коню и он, поймав рукой стремя, вставил носок сапога и птицей взлетел в седло.
«Хорош воин, — подумал Владимир. — Будет в грядущем хлопот с ним. Теперь уж вряд ли попадется».
Освободив печенежского князя, Владимир словно забыл об остальных заточниках. Ермила являлся каждое утро с сообщением о их поведении, но ничего нового не приносил: «Мужи молчат, княгиня плачет и бранится, бранится и плачет».
— Ты, никак, им ублажаешь, — сказал как-то Владимир.
— С чего ты взял, князь?
— Разве я не вижу, что жалеешь их. О других что-то каждое утро ты не хлопотал.
— Так это ж князь с княгиней, — замялся Ермила. — Как не жалеть? Да и тот иерей ихний кажин день молится по многу времени.
— Пусть молится, ему есть в чем каяться. И больше не ходи ко мне с бабьими слезами. Запросится князь, скажешь.
Сторож ушел обескураженный. Он правда жалел этих заточников и даже тайком от великого князя носил им добрую пищу с господского стола. Но предупредил, чтоб не выдавали его Владимиру. Ермила хорошо понимал, чем могут обернуться для него в дальнейшем его строгости по отношению к Святополку. И оттого, когда и где мог, делал им послабления. И даже разговоры свои с Владимиром передавал почти слово в слово. И теперь, явившись в поруб и пересказав все Святополку, он посоветовал:
— Повинился б ты, князь, перед отцом-то, а то ить так и сгноить здесь могёт.
— Я ни в чем не виноват, не в чем мне виниться.
Святополк лукавил, он догадывался о причине заточения и целыми днями ломал голову: кто донес Владимиру? Ожидая вызова к отчиму, придумывал ответы, подолгу обсуждая их с Ядвигой. Но Владимир не спешил звать его.
А с этого дня, когда Ермиле было воспрещено являться каждый день с пустяками, ему уж не о чем было и беседовать со Святополком.
— Ну, что там на воле? — допытывался он у сторожа.
— Намедни дожж сильный прошел.
— Дурак, я не о дожде спрашиваю, о Владимире.
— Так он не велел к нему являться. Три дни тому большой пир был, много пели, плясали.
— Это и тут слышно было.
Сидеть в порубе любому тяжело, а уж князю и того тошнее. Особенно если не знаешь, что ждет тебя. Что было говорить о княгине Ядвиге, бывшей княжне польской, оказавшейся вдруг не на ложе княжеском, а на ворохе соломы? Она не только точила слезы с отчаянья, но грозила великому князю страшными карами и отмщением; «Только б сообщить отцу, только б узнал отец».
Святополк понимал, польский князь Болеслав, хоть и зовется Храбрым, вряд ли из-за этого решится на войну с Русью. Хорошо, если догадается предложить Владимиру выкуп, но в драку не полезет. Жену же не переубеждал, пусть тешится мыслью о мести.
В первые дни у них была хоть одна маленькая утеха — они вместе, не разлучены. Но потом поняли, что в этой утехе для их семейного счастья таится страшное коварство. Им пришлось на виду друг у друга пользоваться одним горшком, справляя нужду. Горшок этот сторож выносил лишь раз в сутки. К тому же в их клети было не совсем темно, через продух, прорубленный под потолком, сочился дневной свет, и все было видно в их темнице. Плохо, но видно. Каково было княгине садиться на глиняный горшок на глазах у мужчины, хотя б и мужа. Их недовольство друг другом постепенно переросло в неприязнь, а там и в отвращение. И уж теперь, укладываясь с наступлением темноты на солому, они старались не касаться друг дружки.