Святополк Окаянный
Шрифт:
— Дорогие мои новгородцы, ваш славный град навсегда остался мне родным и дорогим. От колыбели матери он вспоил и вскормил меня, и в седло посадил, и меч вручил. Благодаря вам, дорогие славяне, я обрел великокняжеский стол отца моего Святослава Игоревича. Ныне в князья вам я отдаю любимого сына моего Ярослава Владимировича, надеюсь, он будет править по всей воле вашей и по правде и справедливости. А новгородское посадничество я прошу вас утвердить за сродным братом моим Константином Добрыничем.
Наступила долгая пауза. Молчали вятшие, переглядывались меж собой: великий князь наступил им
И тут поднялся старый Угоняй, и все ждали: вот, мол, кто великого князя «маненько осадит». А он вот что понес:
— Дорогой наш Владимир Святославич, ты ввел нас, неразумных, в великую веру христианскую, осветил неразумным путь истинный. И мы с благодарностью принимаем из твоих щедрых рук и князя Ярослава, и посадника Константина. Спасибо тебе, Владимир Святославич.
А что оставалось другим делать? Уж если Угоняй — старый хрен, бывший ярый супротивник Добрыни, за Константина голос подает, так остальным-то, как говорится, сам Бог велел.
И никому невдомек было, что потому и за Константина Угоняй вступился, чтоб Добрыню уж посадником не величать. Хоть и стар Угоняй, почти как Добрыня, а все из молодости помнит, как его по велению посадника едва в Волхове не утопили. И ныне ему хоть и невеликая, но радость: «Добрыню из посадников фьюкнули!»
Ни стуку, ни груку…
У Лютого в хате несчастье — жена померла. Не долго и болела-то. Где-то застудилась, может, с воды ледяной, которой напилась, наломавшись в поле и не остыв как следует. Но стала кашлять, чахнуть и через два месяца преставилась.
Овдовел Лютый. Был бы один — куда ни шло, но на шее трое детишек — мал мала меньше. Небось взвоешь, впору топиться.
Лютый хоть и звался так, но был мужиком добродушным, просто родился в месяце лютом [100] , оттого и имя получил от названия месяца. У язычников с именами затруднений не бывало. Родится ребенок, а за окном — дождь бусит, вот и назвали Буской, сел на крышу бусел — и новорожденному быть Буслом, громыхнет гром — назовут Громом. Среди дреговичей каких только имен не встретишь, все от животных: Медведь, Волк, Вепрь, Веверица, и даже Кошка Драная есть, и Хромой Бык, и Куцый Пес. Но, конечно, больше всего по вескам Буслов, в иных полдеревни Буслов, уж очень почитаема эта птица у дреговичей.
100
Лютый — февраль.
Не жизнь пошла у Лютого — мучение. На поле выехать — некуда детишек девать. Хочешь не хочешь, к соседям на поклон идти надо. Приведет своих сопливых к жене Ждана:
— Соседушка, выручи. Пусть с твоими поиграются, меня поле ждет.
Сирот грех обижать, куда денешься.
— Ладно. Оставляй. Присмотрим.
— Вот тут мучица, крупа. Будешь своим варить, заодно и моим всыпь.
С поля хоть к вечеру ворочался Лютый, а когда в лес уезжал по кору березовую, из которой в зимние месяцы ладил Лютый туеса и корцы на продажу, то иной раз по неделе отсутствовал. Дети привыкали к ждановской семье, спали с их детьми вместе на полу впокат. Слушали сказки, которые сказывала Лада своему Светозару, ели из одного горшка. И когда являлся из лесу отец забирать их в свою избу, не очень-то радовались. А младший, трехлетний Кочет, тот в открытую рев подымал:
— Не хочу-у домо-й. Хочу-у-у ту-ут.
Лютый подхватывал ревуна на руки, благодарил соседку за присмотр и кормление ребятишек, уходил с ними домой. Если старшие что-то и понимали и даже жалели отца, то Кочет беспрерывным ревом всех из дому выживал:
— Хочу-у к Ла-аде-е… Не ххочу-у ту-ут.
Перерыв делал только ночью, когда сон его сваливал. Но утром, едва проснувшись, начинал настырный мальчишка свою песню:
— Хочу-у-у к Ла-аде-е.
Наконец Лютый не выдержал, улучив момент, когда Ждан взялся подправлять ограду, подошел к нему и, едва поздоровавшись, бухнул:
— Сосед, отдай мне Ладу.
Изумленный Ждан хотел было съязвить насчет порток, которые не отдает Лютому вепрь. Что-то вроде: верни портки, а тогда, мол, сватайся. Но, увидев жалкое, измученное лицо вдовца, передумал. Обижать обиженного судьбой язык не повернулся. Оглянулся на Светозара, подававшего ему хворостины, спросил:
— Как, сынок, отдадим ему Ладу?
— Нет, — решительно молвил Светозар. — Самим нужна.
— Вот видишь, — пожал плечами Ждан. — Самим мать нужна.
— Но я же взял бы ее вместе с дитём.
— Вот об этом ты впредь никогда не заикайся, — нахмурился Ждан. — А то я тебя и на порог пускать не стану.
— Но ты пойми. Меня Кочет из хаты выживает, давай ему Ладу.
— Так ты за Кочета сватаешь, что ли?
— Ждан, мне не до смеха. Детям мать нужна, дому хозяйка.
— А нам, выходит, не нужна? Так?
— Но у тебя же есть, да и не одна, вон Нетреба с Непросой подрастают.
— Девки-то? Подрастут. Явится такой вот Лютый и умыкнет. Одни убытки.
— Я заплачу, Ждан, — ухватился Лютый за нечаянную оговорку соседа. — Я заплачу, сколько назначишь.
— A-а, перестань, — отмахнулся Ждан, зная, что «у нищих лишь блох тыщи», но вслух поговорку все же не решился сказать, опять же пожалев несчастного соседа.
А Лютый стоял за спиной, не уходил. Помолчав, Ждан спросил, не оборачиваясь:
— Тебе сколько лет, Лютый?
— Тридцать пять.
— На пять лет меня моложе. Ты ей почти в отцы годишься.
— Ну и что? Зато у меня и изба, и хозяйство свое, У молодого-то ни шиша, окромя пупа.
— Это ты прав, — согласился Ждан. — Молодому от девки одно только и надо, а там хоть трава не расти.
Лютый догадывался, на что намекает сосед, на случай с Ладой, и, почувствовав в голосе Ждана некое помягчение, решил и сам сбавить напор:
— Я ж не тороплю. Подумайте. Посоветуйтесь, — и пошел к своей избе, на пороге которой появился Кочет.
Мальчишка, не обнаружив в избе главного слушателя его рева — отца, умолк для передышки. А передохнув, отправился его искать. Выйдя из избы, увидел отца, шедшего от соседей, и взревел с удвоенной силой.
Ночью в постели Ждан поведал жене о сватовстве Лютого, и, к его удивлению, она не возмутилась: