Святой в миру
Шрифт:
Доран видел, что Коркоран плачет. Точнее, слёзы просто струились по щекам, не меняя ни тембра голоса, ни размеренности дыхания. Он продолжал говорить, чуть запрокинув лицо вверх, словно предоставляя лунному свету осушить его слёзы, судорожно сжав на груди белые руки.
– Знаете, мне однажды было видение, - пробормотал меж тем Коркоран, - подлинное, в смысле - пьяное. Я видел, как у стойки и притолок в одной старой французской таверне в Лионе, сливаясь с искорками абсента, в дымке витали неверными тенями мертвецы в прозрачных лохмотьях. Их губы в неутолимой жажде приникали к живым и пьющим, и визжащие кокотки, снующие в угаре, выглядели бесноватыми от их поцелуев. У потолочных балясин из абсентовых паров роились и строились нефритовые чертоги, и в них, как в древней Валгалле боги, пировали духи-пропойцы... Вечный пир мертвецов. Там было легко. Я бы выпил. Где можно достать коньяку, Доран?
Доран, истый житель болот, без фляжки с бренди никогда и никуда не выходил. Он без слов протянул её Коркорану. Тот, благодарно взглянув на него влажными глазами, тремя глотками высадил её. Он успокаивался.
– Джонсон говорил, что красное вино - напиток для мальчишек, портвейн - для мужчин; но тот, кто стремится быть героем, должен пить бренди. Геройство меня не интересует, но надо заметить, этот напиток подлинно поднимает дух...
В эту минуту что-то случилось, но что - Доран не понял. Коркоран улыбнулся.
– Слышите, Доран? Пенье цикады так сливалось с тишиной, что казалось частью этой тишины, но вот оно смолкло - и тишина стала словно полупустой, точнее - неполной. Я уже замечал это. Но тишина жива не только звуком, но и запахом жасминным и лунным светом. Исчезни они - и тишина оглохнет, и ночь ослепнет, и онемеет безмолвие. Скоро будет дождь. Смотрите, небо-то как заволокло, комары пропали...
– Он глубоко вздохнул.
– Я однажды целую ночь бродил ночью по Городу...
– Рим?
– Нет, Иерусалим. В долине Иосафата. Недалеко от могилы Авессалома. Приобщался полуночных тайн и постигал щедрость лунных сакральных мистерий. Стручками ванили, лимонною цедрой приманивал к себе ночь, гладил её по стволам криптомерий, губами касался темноты, и луна ходила за мной приручённым зверем в край моих сновидений. Я ловил её отражения в тёмном сумеречном потоке Кидрона, в нём же растворялась, как соль, и моя полуночная горечь...
Дыхание Коркорана выровнялось.
– Стэнтон оказывается, добивался титула и поместья... отчасти для неё. Это странно облегчает моё сердце. Мне и в голову не приходили подобные способы покорения женских сердец, но это лучше банальной жадности, не правда ли?
Мистер Доран снова вздохнул.
– А что вы сказали Стэнтону? Не здесь, а вечером в гостиной?
Коркоран усмехнулся. Он снова был собой. Его слова - мерные и насмешливые - прозвучали в темноте несколько изуверски.
– Я сказал, если он не извинится перед сестрой - мисс Хэммонд проведёт эту ночь в моей спальне. Что любопытно - Клэмент ни на минуту не усомнился в этом. Интересно, чтобы я делал, если бы он - по самолюбию и вздорной гордыне - не поверил бы?
– Коркоран умолк. Но вскоре заговорил снова.
– Но вот что удивительно. Он влюблён. Это состояние самца в гон. Я тоже порой чувствую себя так по весне, в крови бродит вино любви и любое хорошенькое личико будоражит кровь, плоть, воображение. Правда, я говорю, что меня искушает кривляка-Асмодей, весенняя похоть. Эти же уверены, что это и есть любовь. Но это не самое удивительное. Он говорит, что любит её, твёрдо зная, что по единому моему слову она придёт ко мне в спальню. Чудо. Ни в нём, ни в ней нет ничего. Но какие незыблемые чувства! Глупцы скажут - любовь, другого-то слова в языке нет. Кривляние да манерничанье закона тождества, амфиболия и эквивокация. Я не мог бы любить женщину, зная, что она может провести ночь в спальне другого - а он может. Он ведь ни на минуту не усомнился! Этим Стэнтон, кстати, отличается от вас.
– Коркоран неожиданно оживился, - знаете, Доран, я все это время изучал вас. И, признаться, удивлён. Вы совершенно необычное явление.
– Я?
– Доран был ошеломлён. Он наблюдал за Коркораном, но ему и в голову не приходило, что тот тоже исследует - но его самого.
– Скорее, это можно сказать о вас, Кристиан.
– Вздор. Я целен и понятен. Я говорю то, что думаю. Я ни разу не солгал вам. Я живу так, как проповедую, и верю в то, что провозглашаю. Немногие сегодня скажут о себе также. Но вот как умудряетесь жить вы? Вы, простите мне этот вопрос, в Бога-то веруете? Я готов уже и в этом усомниться.
– Что?
– поворот в разговоре был столь неожиданным и странным, что Доран растерялся, - я не верую? Почему, ради Бога? Вы что, считаете меня... подлецом?
– Подлецами я считаю морганов. Они не знают ничего высокого, живут в мире низости, готовы на любую низость - но ведь они морганы! Они не могут разглядеть высоты - и в любом высоком помысле прозревают только низость. Но вы-то почему заражены этим? Как вы можете проповедовать с амвона добродетель, и даже, судя по моим наблюдениям - быть добродетельным, и при этом... ни минуты не верить в добродетель? Я заметил - вы не верите ни в честь, ни в совесть. Вы, даже полюбив - не можете в это поверить! Кто вы, Доран?
Доран не отвечая, смотрел в землю. Вопросы Коркорана не обижали его, но изумляли. Последние же слова и вовсе шокировали. Он в изумлении поднял глаза.
– Я... полюбил?
– Конечно. Но сами в это не верите. Вот я и интересуюсь - во что вы вообще верите-то? К тому же, вы так странно милосердны и сострадательны... к мерзости, а ведь вы прекрасно понимаете, что это мерзость. Неосуждение зла, терпимость к низости, отсутствие порицания творящемуся, всепрощение подлецов, попустительство и потворство грехам мира. Не верящий в собственную любовь, но верящий, что нортоны и глупенькие мисс могут любить, сострадающий злу и снисходительный к содомлянам и потаскушкам. Кто вы, Доран?
Слова Коркорана настолько изумили Дорана, что он, в оцепенении замолчав, долго обдумывал их. Он... полюбил? Вздор. Мисс Бэрил... Ему было приятно её общество, ум, кротость, милосердие. Нет слов, мисс Стэнтон нравилась ему. Да, она была именно той женщиной, которая была нужна ему - если, конечно допустить, что ему кто-то нужен. Но в его-то годы - любовь? К тому же Бэрил богата, и что может привлечь её в нищем священнике, который, к тому же, на пятнадцать лет старше?
Он оспорил мнение собеседника.
– Вздор это всё, Коркоран.
– Вовсе нет. Я заметил, что вы постоянно не верите мне. Сначала я не понимал причин, но потом мне показалось, что дело в мерзейшем наговоре Кэмпбелла. Но нет. Я понял, что вы по-прежнему сомневаетесь - тут отчасти... я связан словом. Ладно, я прощу вам недоверие ко мне. Но вы не верите не только мне. Вы всегда недоверчивы. Вечный скепсис. И это приводит к тому, что вы сомневаетесь в своих суждениях и утрачиваете доверие самого себя - самому себе. Никаких критериев различения добра и зла - и вот мерзейшие сношения инверти у вас называются любовью, мы начинаем жалеть самоубийц, сострадать подлецам. Кто прощает преступление, становится его соучастником. Я поэтому и спросил о Высшей Истине. В Бога-то вы хотя бы веруете?
– Верую, Коркоран. В Бога верую.
– Это обнадёживает. Теперь начните верить себе, опираясь на Божественные постулаты. А потом - постарайтесь поверить и мне. Ваш недоверчивый взгляд порядком досаждает.
Доран усмехнулся. Если Коркоран так декларирует свою искренность, что ж, будет искренним и он. При этом надо заметить, из всей обвинительной речи мистера Коркорана Доран вычленил только то, что было для него наиболее значимым.
– Да, у меня портилось настроение, когда я думал, что мисс Бэрил скоро уедет в Лондон. Но я с горечью думал и о вашем грядущем отъезде. Что, вас я тоже полюбил, чёрт возьми?