Сын Америки
Шрифт:
Комната, в которой он находился, вдруг отступила куда-то. Ее место занял огромный город белых людей, раскинувшийся за окном. Она умерла, и это он убил ее. Он – убийца, черный убийца, негр-убийца. Он убил белую женщину. Он должен скорей уйти отсюда. Миссис Долтон заходила в комнату, когда он был здесь, но она не знает этого. А если? Нет! Да! Может быть, она пошла звать на помощь? Нет, нет, она бы закричала. Она не знает. Он должен выбраться отсюда. Он пойдет домой и ляжет спать, а утром он скажет им, что привез Мэри сюда и расстался с ней у подъезда.
Страх вызвал в нем образ, который он обозначил мысленно словом «они». Надо было подготовить версию для «них». Но… А Джан? Джан выдаст его. Когда откроется, что она умерла, Джан скажет, что оставил их вдвоем на углу Сорок шестой улицы и Коттодж Гроув-авеню. Но он скажет им, что это неправда. В конце-то концов, ведь Джан – красный.
Отпечатки пальцев! Ему приходилось читать об этом. Ясно, отпечатки пальцев выдадут его! Можно будет доказать, что он был у нее в комнате. Но если сказать, что он приходил за сундуком? Ну да! За сундуком! Вполне понятно, что здесь есть отпечатки его пальцев. Он огляделся и увидел сундук, он стоял у стены за кроватью, открытый, с откинутой крышкой. Можно снести сундук вниз, в котельную, поставить машину в гараж и тогда уйти домой. Нет! Еще лучше. Не надо ставить машину в гараж! Он скажет, что Джан приехал вместе с ними и оставался в машине, когда он ушел. Или нет, еще лучше! Пусть они думают, что это сделал Джан. Красные на все способны. Во всех газетах пишут об этом. Он скажет им, что он привез Джана и Мэри домой и Мэри попросила его подняться в ее комнату за сундуком – и Джан тоже пошел с ними! Он взял сундук и снес его вниз, а потом ушел домой, а Мэри и Джан – они тоже спустились вместе с ним – сидели в машине и целовались… Вот, вот, это лучше всего!
Он услышал тиканье часов и оглянулся: часы висели на спинке кровати, их белый циферблат светился в синеватой мгле. Было пять минут четвертого. Джан вышел из машины на углу Сорок шестой и Коттедж Гроув-авеню. Джан не вышел на Сорок шестой, он поехал вместе с нами…
Он подошел к сундуку, опустил крышку и поволок его по ковру на середину комнаты. Он поднял крышку и пошарил рукой внутри: сундук был наполовину пуст.
Тогда он остановился, едва дыша, осененный новой идеей. Ведь мистер Долтон говорил, что по воскресеньям они встают поздно. А Мэри сказала, что едет утром в Детройт. Если они встанут и не найдут Мэри в ее комнате, они решат, что она уже уехала в Детройт. Он… Ну да! Он может положить ее в сундук, она поместится! Она такая маленькая. Вот, вот, положить ее в сундук. Она сказала, что едет на три дня. Значит, раньше чем через три дня никто ничего не узнает. У него есть три дня сроку. И потом, она была такая сумасшедшая. Всем известно, что она путалась с красными. Мало ли что с ней могло случиться? Когда хватятся, решат, что это опять какая-нибудь ее сумасшедшая выдумка! Ведь красные на все способны. Во всех газетах об этом пишут.
Он подошел к кровати; нужно было поднять ее и положить в сундук. Ему не хотелось прикасаться к ней, но он знал, что это нужно. Он нагнулся. Его протянутые руки подергивались в воздухе. Нужно прикоснуться к ней, нужно поднять ее и положить в сундук. Но руки застыли, и он не мог заставить себя шевельнуть ими. Он словно боялся, что она вскрикнет, когда он дотронется до нее. А, черт! Какая-то чепуха! Ему захотелось смеяться. Это все было как не на самом деле. Как будто дурной сон. Он должен поднять мертвую женщину, и он боится. У него было такое чувство, будто он давно уже видел во сне что-то похожее, и теперь вдруг оказалось, что это правда. Он услышал тиканье часов. Время шло. Скоро настанет утро. Нужно было действовать. Если он простоит тут так целую ночь, он попадет на электрический стул. Он вздрогнул, и что-то холодное поползло у него по телу. А, черт!
Он осторожно подсунул под нее руки и поднял ее. Он остановился, держа ее на руках; голова ее свесилась. Он поднес ее к сундуку и невольно оглянулся и увидел в дверях белое пятно, и в ту же секунду жгучая пелена ужаса стянула все его тело и голову охватила острая боль, но белое пятно
исчезло. Я думал, это она… Сердце у него стучало.
Держа на руках тело, он стоял посреди темной комнаты, и неумолимые факты бились в его сознании, точно волны, набегающие с моря: она умерла; она белая; она женщина; он убил ее; он негр; его могут поймать; он не хочет, чтоб его поймали; если его поймают, его убьют.
Он наклонился, чтобы уложить ее в сундук. Поместится ли она? Он снова оглянулся на дверь, но белого пятна не было. Он повернул ее набок, он тяжело дышал, и его трясло. Он опустил ее на сложенные платья, прислушиваясь к мягкому шуршанию тканей. Он уткнул ее голову в угол, но ноги были слишком длинные и не влезали.
Ему почудился шум, и он выпрямился; собственное дыхание казалось ему громким, как рев бури. Он прислушался, но ничего больше не было слышно. Нужно было как-нибудь всунуть ее ноги. Согнуть в коленях, подумал он. Ну пот, уже лучше. Еще немножко… Он еще немножко согнул. Пот капал ему с подбородка на руки. Он подтянул ей колени к груди, и тело вошло в сундук. С этим было покончено. Он опустил крышку, нашарил в темноте замок и услышал, как он щелкнул.
Он встал, ухватился за одну ручку и потянул. Сундук не двигался с места. Он ослабел, и руки у него были скользкие от пота. Он скрипнул зубами, обеими руками обхватил сундук и потащил к двери. Он открыл дверь и выглянул в коридор; кругом было пусто и тихо. Он поставил сундук на ребро, присел, изогнулся, просунул руку под ремень и взвалил сундук на плечи. Теперь нужно было встать. Он попытался; мышцы плеч и ног задрожали от усилия. Он встал, пошатываясь, кусая губы.
Осторожно переставляя ноги, он прошел коридор, лестницу вниз, еще один коридор и у дверей кухни остановился. Спина болела, ремень врезался в ладонь и жег ее. Казалось, сундук весил целую тонну. Он ждал, что вот-вот появится перед ним белое пятно, протянет руку и дотронется до сундука и спросит, что в нем. Ему хотелось поставить сундук и передохнуть, но он боялся, что не сможет снова поднять его. Он прошел через кухню и, не затворив за собою дверь, стал спускаться. Посреди котельной он остановился с сундуком на спине, в топке гудело пламя, сквозь щели дверцы видна была груда красных углей. Он стал медленно приседать, ожидая, когда ребро сундука упрется в цементный пол. Он пригнулся еще, встал на одно колено. А, черт! Пораненная рука выскользнула из ремня, и сундук грохнулся оземь с громким стуком. Он наклонился вперед и левой рукой стиснул правую, чтоб унять жгучую боль.
Он взглянул на котел. Новая мысль заставила его вздрогнуть. Что, если… если засунуть ее туда, в топку? Сжечь ее! Это будет самое безопасное. Он подошел к котлу и распахнул дверцу. Огромная груда раскаленного угля полыхала жаром и огнем.
Он раскрыл сундук. Она лежала так, как он положил ее: голова уткнута в угол, колени подогнуты и прижаты к груди. Придется опять поднимать ее. Он нагнулся, ухватил ее за плечи и поднял. Он подошел к раскрытой топке и остановился. Огонь бушевал. Как ее класть – головой вперед или ногами? Оттого, что он был очень измучен усталостью и страхом, и оттого, что ее ноги пришлись ближе к топке, он втолкнул ее туда ногами вперед. Пламя лизнуло ему руки.
Она вошла по самые плечи. Он заглянул в топку: ее платье уже запылало, и густой дым стлался кругом, мешая видеть. От рева пламени у него гудело в ушах. Он уперся ей в плечи и толкнул изо всех сил, но тело дальше не шло. Он попытался еще раз, но голова по-прежнему торчала наружу. Вот… А, черт! Ему захотелось стукнуть по чему-нибудь кулаком. Что было делать? Он отступил назад и опять взглянул.
Шорох за спиной заставил его обернуться: два зеленых светящихся озерца – светящихся обличением и гневом – смотрели на него из белого пятна, примостившегося на сундуке. Губы его раскрылись в беззвучном крике, тело свела горячая судорога. Это была белая кошка, и ее круглые зеленые глаза смотрели мимо него на темноволосую голову, свисавшую из раскаленного жерла топки. Господи! Он закрыл рот и проглотил слюну. Поймать кошку, убить и тоже сунуть в огонь? Он сделал движение. Кошка встала, ее белая шерсть вздыбилась, спина изогнулась дугой. Он хотел схватить ее, но она метнулась мимо, протяжно, испуганно замяукав, бросилась по лестнице вверх и скрылась из виду. Ну да! Ведь он оставил открытой кухонную дверь. Вот и все. Он поднялся, притворил дверь и вернулся к котлу, раздумывая. Кошки говорить не умеют…
Он достал из кармана нож, открыл его и еще постоял у котла, глядя на белую шею Мэри. Может ли он? Надо смочь. Будет ли кровь? О господи! Он осмотрелся вокруг растерянным, жалобным взглядом. Он увидел в углу груду старых газет. Он взял толстую охапку и бросил на пол, под ее головой. Он приложил к горлу обнаженное лезвие, только приложил, как будто думал, что нож сам врежется в белую плоть, без всякого усилия с его стороны. Он жадно смотрел на лезвие, лежавшее на белой коже; в блестящей поверхности металла отражалась яростная пляска огня. Да, надо. Он начал резать, осторожно водя ножом взад и вперед, потом уперся в кость. Скрипнув зубами, он навалился сильнее. Крови пока не было, только на самом ноже. Но с костью сладить было трудней. Пот катился у него по спине. Кровь закапала на газеты, быстро расплываясь красноватыми кругами. Он пилил кость ножом. Голова свесилась на газеты, вьющиеся черные пряди намокали в крови. Он пилил изо всей силы, но голова все не отваливалась.