Сыновья
Шрифт:
Она отошла к плите. Вскипятила кофе.
— Ты, кажется, состоишь в Националистическом союзе полицейских служащих, Гейнц, не правда ли?
Он поднял глаза:
— Да! А что?
— Вы ведь против республики?
— Само собой!
— А это не карается законом?
— Не понимаю тебя!
— Это разве не государственная измена?
— Ах во-от оно что! Вот куда ты гнешь! Мы националисты, слава богу! А националистические убеждения ни при каких условиях не означают государственной измены, голубка моя!
— Но вы-то против республики?
— По своим националистическим убеждениям — против!
— Все равно!
— По преступным мотивам.
— Неправда! Вздор это! — Она испугалась своих слов и своей горячности.
Он удивленно, больше того — с досадой взглянул на нее.
— Ты все еще защищаешь его? Очень интересно!
— Ты совсем не знаешь его, Гейнц! — сказала она мягче. — Я отнюдь не защищаю его. И что тут защищать? Он не преступник — в этом я уверена. Кто утверждает противное, тот лжет!
— Выслушай меня! — спокойно, наставительным тоном сказал Венер. — Кто он — дурак или преступник, безразлично; мировоззрение, которое он отстаивает, преступно!
— Не верю!
— Но это так! Я советовал бы тебе этих вещей не касаться…
Разговор, казалось, был окончен. Гейнц Отто Венер молча пил свой кофе. Когда он собрался уходить, Рут спросила:
— Ты будешь против него выступать на суде?
— Возможно!
— В таком случае я вызовусь свидетельницей в суд.
— Ты с ума сошла, — крикнул он. — О чем ты собираешься свидетельствовать?
— Что он не преступник, а порядочный человек!
— Сумасшедшая бабенка! — Он с силой захлопнул за собой дверь.
V
Утром, во время раздачи кофе, надзиратель Хартвиг многозначительно сказал:
— Ну вот, скоро повеет другим ветром.
— Да? — спокойно протянул Вальтер. Но он видел, что у Хартвига что-то на уме. — Надо надеяться, что этот ветер хоть немного освежит атмосферу!
— Еще как освежит, — живо продолжал Хартвиг. — Социал-демократы вспомнили, что власть в их руках, и подтянули вожжи!
Вальтер громко расхохотался. Надзиратель удивленно уставился на него. Он, очевидно, не мог представить себе, чем вызван этот взрыв веселости.
— Ты что, не веришь мне? — прошипел он с досадой и замкнул дверь.
Вальтер слышал, как, удаляясь, он раздраженно ворчал, пока длинный коридор не поглотил все звуки.
«Хорошо ли, что я так расхохотался? — думал Вальтер. — Хартвиг, несомненно, так и не понял, почему я смеюсь. «Социал-демократы вспомнили, что власть в их руках!» Ну кто, после всего, что случилось, может не расхохотаться, услышав такую фразу? И все же Эрнст Тельман не раз призывал, — Вальтер очень хорошо это помнил, — в политических разговорах с социал-демократами проявлять терпение, терпение и еще раз терпение. Но все имеет свои границы. Этот самый Хартвиг, когда на улицах шли бои и еще никто не знал, чем все кончится, вел себя как тайный сторонник коммунистов. Говорил о классовой борьбе, классовой солидарности. Все время подчеркивал, что и он социалист, человек не вчерашнего дня, человек, у которого есть прошлое. Но как только отзвучал последний выстрел, как только оказалось, что рабочие не победили, Хартвиг мгновенно вспомнил о том, что он тюремщик и что в старости это даст ему пенсию. Проявлять терпение? По отношению к кому? К этакому политическому флюгеру?..»
Но какой-то внутренний голос нашептывал Вальтеру: что пользы от того, что обидишь
«А ну тебя к лешему! — отмахнулся Вальтер от нашептывающего голоса. — Что мы — больничные сиделки или сестры милосердия? Или прикажешь подставить правую щеку, когда тебя ударяют в левую? А чего стоит его тыканье? С какой стати этот тюремный холуй тыкает мне? Надо положить этому конец, и немедленно. Разыгрывает из себя отца родного, а держится, как темная деревенщина…
Не хватил ли ты опять через край? Ведь известно, что не все способны видеть политические взаимосвязи. Можно ли сказать, что Хартвиг в самом деле образец глупости и беспринципности? Не рядовой ли это экземпляр примитивного немецкого филистера? И не остаются ли они по-прежнему в большинстве? Хартвиг колебался, пока шла борьба. Это лучше, чем если бы он сразу взял сторону врагов. Колеблющихся надо привлекать на свою сторону, как бы ни тянуло их в обывательское болото. Коммунист должен бороться за каждого человека, завоевывать его…
Но ведь Хартвиг колеблется только потому, что дрожит за свое место и за свою пенсию. Он ничем не хочет рисковать, он хочет только пожинать лавры; не бороться, но в случае победы урвать и себе долю благ…»
Меряя шагами камеру от стены к стене, Вальтер услышал щелканье ключа. С раздвоенным чувством взглянул он на Хартвига. Размахивая правой рукой, тот выкрикнул:
— Ничего мне так не хочется, как отхлестать тебя по щекам! Молокосос!
— Очень хорошо. Еще совсем недавно ты называл себя братом по классу.
— Скажи еще — по тюремной похлебке! — насмешливо бросил Хартвиг и скрипуче засмеялся.
— И это было бы верно: я-то отсюда выйду когда-нибудь, а ты обречен век свой вековать здесь.
— Я хотел тебе новости сообщить, а ты дерзишь, грубиян!
— Новости? Какие новости?
— Ага! Ты все-таки любопытен. Как новости, так я уже хорош?
Хартвиг подошел к двери, выглянул в коридор. Потом повернулся к Вальтеру, который шел за ним.
— Ну так слушай! В мае выборы в рейхстаг. Чрезвычайное положение снято, коммунистическая партия вновь разрешена.
— Замечательно! Значит, скоро повеет другим ветром.
— Дурень! Совсем это не так, как ты думаешь. Социал-демократы и профессиональные союзы создали боевую организацию, «Рейхсбаннер» — «Черно-красно-золотое знамя». Это ударная армия республики. Республика вооружает рабочих. Где-то готовят нам удар в спину.
В первое мгновение Вальтер был всерьез ошеломлен. Социал-демократы и профсоюзы вооружают рабочих? На защиту республики?.. Но тотчас же у него возникли сомнения. Возможно ли, чтобы социал-демократы вооружали рабочих, пусть даже своих сторонников? Ведь даже в том случае, если бы лидеры и хотели этого, буржуазия никогда не допустит такого шага. Да и так называемый аполитичный рейхсвер не примирится с ним. Это же вопрос власти… Чем больше Вальтер размышлял, тем невероятнее представлялось ему все, что сообщил Хартвиг. Он пристально посмотрел в лицо надзирателю. Нет, Хартвиг не лжет и не разыгрывает его; он говорит вполне серьезно и искренне обрадован.