Сыновья
Шрифт:
— Ты знаешь, моя вещь готова.
— Какая вещь?
— Ну, пьеса. Я еще сам не знаю, назвать ее драмой или просто пьесой. По существу, это трагедия. Но в этом слове какой-то привкус античности. Мне ужасно хотелось бы прочесть ее тебе и узнать твое мнение.
Вальтер улыбнулся.
— Ты здорово говорил, Петер, — сказал он. — Все это необходимо было наконец высказать.
— Не правда ли? Меня, понимаешь, отчаянная злость разобрала. Пьесу кончил, а с войной — ни с места. Для чего ж я тогда писал?
— Дело, надо
— Нет, в пьесе, — перебил его Петер.
— По-твоему, требуя мира…
— Да! Подумай, ведь, пока воюют, у меня нет ни малейшей надежды на постановку пьесы. А ведь я написал ее для того, чтоб она пошла на сцене. И знаешь, я предвижу потрясающий успех. Отдельные характеры очерчены остро, четко. А как увлекательно развертывается действие. Дух захватывает. Я непременно прочту тебе. Ты свободен вечером? Я бы забежал к тебе.
Вальтер был ошеломлен; он не мог слова вымолвить, не мог даже насмешливой улыбкой выразить свое разочарование.
V
Они пришли. Поспешили прийти. Трое. В котелках. В руках тросточки.
Петер крупными шагами шел к Вальтеру. Он был бледен. В его больших темных глазах вспыхивал дрожащий огонек. Но он улыбался.
— Возьми и сохрани! — Он сунул Вальтеру сверток с исписанными листками.
— Хорошо, Петер! — Вальтер торопливо сунул сверток в шкапчик с инструментами.
Петер, вернувшись к своему станку, стал складывать вещи — книги, раздвижной калибр, циркуль, толстую тетрадь в коленкоровом переплете.
Мастер Матиссен опять несся по цеху между рядами станков, размахивая руками. На этот раз он остановился возле Петера.
Они обменялись несколькими словами. Петер сунул под мышку вещи и пошел за мастером, семенившим шага на три впереди.
Все взоры устремились к застекленной будке; там шел допрос. Он длился долго. Вызвали нескольких рабочих. Петер вел себя, как подобает молодому, гордому мятежнику. Он встряхивал головой и говорил так громко, что его голос перекрывал шум моторов.
Один из шпиков вместе с Матиссеном вышел из будки. Вальтер понял, что они направляются к нему, но сделал вид, будто весь поглощен работой. Мастер Матиссен дернул его за рукав. Вальтер поднял глаза.
— Отдай то, что тебе сунул Кагельман.
Из-за плеча мастера на Вальтера смотрело широкое бритое лицо с холодными прищуренными глазами.
— Он ничего мне не давал.
— Знаем мы, как не давал, — сказал полицейский и открыл шкапчик с инструментами. На резцах под паклей он нашел рукопись Петера. — А это что?
— Это мое.
— Ну нет, — насмешливо ответил полицейский. — Сорвалось, сынок, мы тоже грамотные. Посмотрите-ка, — и он показал рукопись Матиссену. — «Молох», пьеса в пяти действиях Петера Кагельмана. — Все в порядке. — Они вернулись в будку.
И тут… Центральный мотор цеха внезапно
«Наконец-то! — подумал Вальтер. — Наконец! Наконец!» Токари бросили работу и стали тесниться у выхода. К ним присоединялось все больше рабочих. Раздались громкие возгласы:
— Пошли к будке!.. Довольно терпеть!..
Полицейские поспешно вышли из застекленной будки. Один из них, ухватившись за наручники, надетые на Петера, тянул его за собой, двое других, не отрывая глаз, смотрели на рабочих; руки их были засунуты в карманы. У наружных дверей Петер остановился и закричал своим сильным голосом:
— Товарищи, не поддавайтесь! Боритесь за мир! За мир!
Его пинками вытолкали во двор. Слышно было, как затрещал мотор автомобиля.
Мастер Матиссен стал у выхода, как бы прикрывая отступление полицейских; умоляющим жестом подняв руки, он взывал:
— Не горячитесь, одумайтесь! Будьте благоразумны! Ведь это только допрос… Только следствие!
Никто не ответил ему. Но и к станку никто не вернулся. Рабочие стояли кучками и совещались. Вальтер слышал, как токарь Шубарт сказал:
— Что мы можем сделать? Надо о наших семьях подумать, товарищи.
Строгальщик Хакбарт крикнул:
— Но с доносчиком нужно наконец расправиться!
Раздались возгласы:
— Этого мерзавца мы давно знаем!
— Проучить его! Хибнер тоже на его совести!
Между тем мастер Матиссен снова включил центральный мотор.
И как только загудели приводные ремни и заработали станки, все бросились на свои места, чтобы не допустить порчи инструментов и материала.
VI
А Петера увели… Вальтер не смел глаз поднять. Ему было стыдно, что он еще стоит у станка и обтачивает свои шпиндели. Было стыдно, что он не сумел получше спрятать рукопись Петера; что он упустил момент и не заявил громко и решительно о своей солидарности с Кагельманом.
Бейк, подручный, принес вентильные коробки. Складывая их возле станка, он говорил:
— Уже второй, значит… Славный паренек, он мне нравился, хотя, по-моему, у него не все дома.
Вальтер молчал.
— Ты ведь его товарищ, отчего бы тебе не подтвердить, что он немножко того… Да и все это скажут. И тогда по закону его должны освободить.
— Старый болтун! — крикнул Вальтер. — Убирайся прочь!
На следующий день, еще до начала работы, все рассыпались по цеху кучками, шушукаясь о чем-то. Вальтеру хотелось закричать от радости, когда до него дошла облетевшая весь цех новость. Токарь Август Холтай сегодня не явился на завод. «Неизвестные злоумышленники» поймали его поздно вечером у ворот его дома и так избили, что он слег в больницу.