Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Епифанов второй конь, шедший всю дорогу на поводке, был помещен в особый отсек стайки, сделанный, видимо, когда-то, чтоб содержать жеребых кобыл. Конь узнал Полю, жалобно заржал, замахал мослокастой головой.
Полю тронуло это. Она подошла к коню, обхватила его за шею, прижалась к жесткой гриве:
— Соскучился по своим! Ишь ты, какой чувствительный… А я? Я, милый коняка, готова волком завыть от такой жизни, — громко сказала Поля, будто конь мог понять ее переживания.
Она ласково погладила коня по мягким, теплым губам, заглянула в кормушку, подняла клок сена, выпавший из яслей, засунула его за решетку. Конь притих, косил на Полю добрыми глазами, так
Поля вышла из двора, оглядела заснеженную поляну, переливавшуюся под холодным солнцем золотистыми полосами, и побрела по снегу к избушке, стены которой чернели на краю поляны, возле зеленого пихтача.
Избушка оказалась баней. Отменно соорудили ее братья-скопцы. В лес смотрело застекленное оконце, на крыше — труба: камень с глиной. Предбанник, сбитый из толстых плах, просторный, как сени. Вдоль стены — широкая скамейка. Поля поняла, что к чему: здесь, после того как по телесам твоим походил горячий веник, лежи в прохладе, сколь душа примет, ничем не неволь себя, прохлаждайся, как какой-нибудь персидский царь в своих покоях.
Поля раскрыла дверь в баню. В нос ударил острый запах табака. Поля вошла внутрь и еще больше удивилась. В бане тепло, как в избе. На месте каменки — печь с чугунными котлами, жестяными жбанами, нанизанными на круглую медную трубу. Вначале Поля не поняла, зачем это сделано, но, взглянув в угол, увидела пять четвертей с желтоватой жидкостью.
Поля присела, повела носом поверх незакрытых горлышек. Потемнело у нее от запаха в глазах, запершило в горле. Поля кинулась к двери, распахнула ее, выскочила в предбанник. «Самогон на табаке настаивают», — догадалась она, захлопывая с силой дверь.
И вспомнился ей случай: лет пять тому назад отец как-то вернулся из поездки на Тым. Сели по обычаю за стол перед самоваром, и он начал рассказывать, что видел, о чем слышал, колеся по нарымским трущобам. Вдруг, прервав свой рассказ, отец достал из сумки бутылку, крепко заткнутую деревянной пробкой, и, показав ее Федоту Федотовичу, сказал: «Угадаешь, фатер, что это такое?» Дедушка поднес бутылку к носу, весело засмеялся: «Сивуха, Федя, это: самогон с табаком. Остяков скупщики спаивают, чтоб легче околпачивать таежный люд. Одна рюмка такого зелья валит наповал. А где ты, Федя, раздобыл эту бутылку?» И отец рассказал тогда, что отнял он это зелье в стойбище у остяков, близ Усть-Тымского. Одна бутылка была уже выпита. Старой остячке пришлось серьезно помогать. Едва не отдала она богу душу. А за вторую бутылку пришлось фельдшеру не пожалеть флягу чистого спирта. Возил его Горбяков с собой для медицинских потребностей. Иначе ни в какую не забрать бы у остяков бутылку с сивухой. И уж тогда наверняка старуха протянула бы ноги навечно…
— Пакостное отродье! И себя и людей травят! И куда он, этот преподобный Епифан Корнеич, привез меня? Возьму вот сейчас наломаю пихтовых веток и подожгу эту дурманную избу, чтоб от нее и следа не осталось! — вслух негодовала Поля, быстрыми шагами удаляясь от бани.
Она вошла в свою половину дома и долго не могла успокоиться. То садилась к столу, то хваталась за дрова, набивая ими печку, то ходила из угла в угол, перепрыгивая через веревочные мотки. «Ну, ладно, хватит попусту сердце надрывать», — сказала сама себе Поля и, придвинув портфель, вытащила из него толстую книгу. Раскрыв ее, Поля увидела на заглавном листе надпись, сделанную крупными, неровными буквами: «Сия тайная книга нарымского торговца Епифана Корнеева Криворукова
«Этак и я могу оказаться в купеческом звании. В самом деле: отец мужа — купец, сын — купеческий наследник, а я — купеческая сноха. Ну и ну! Чудеса в решете!» — подумала Поля и вдруг развеселилась. Представить себя купчихой Поля никак не могла, да и не хотела. «Уж пусть меня ножом режут, а заниматься торговлей да барышами я не стану», — проносилось у нее в голове.
Перевертывать следующую страницу в толстой книге Поля не спешила. Ей казалось, что она узнает сейчас какие-то такие подробности, которых лучше бы никогда не знать. Если б Епифан не поручил ей сделать некоторые подсчеты, она ни за что не раскрыла бы эту книгу. Ведь не зря же хозяин обозначил ее тайной.
Но первые же записи показались Поле смешными, и она прочитала их с улыбкой на губах:
«Дал сестре Домне 25 копеек на просвиру и свечки».
«Никишке — 80 копеек на услады девкам».
«Ему же 15 копеек. Сбор за вечерку».
Перелистав еще страницу, Поля увидела записи, которые ее сразу же заинтересовали и насторожили.
«Остяцкому шаману Фильке в Югиной на охмурение стойбища пятьдесят два целковых и натурой пять бутылок водки».
«Скопцам в оборот сто целковых».
«От скопцов 310 рублей 75 копеек».
Перелистнув еще страницу, Поля наткнулась на запись, от которой у нее защемило сердце:
«Купил на устье Наушки на стану у артели Мокея Бугорского чистого ореха 900 пудов по 1 рублю 25 копеек за пуд.
Сбыл орех в Томске скупщикам оптом и выручил прибыли по 3 руб. 20 копеек за пуд».
Поля вытащила из портфеля счеты, хранившиеся вместе с книгой доходов-расходов, перемножила. Получилось, что Епифан положил в свой карман только от одной этой операции почти три тысячи рублей.
«Вот живодер так живодер! Ни стыда, ни совести…» — думала Поля.
Мокей Бугорский жил в Парабели в чужой избе с оравой ребятишек. Поля дружила с двумя его дочками, часто бывала в этой избе и поражалась не столько бедности, которая проглядывала здесь из каждого угла, сколько трудолюбию, царившему в семье. Все тут трудились в меру своих сил. Однажды, в пору шишкобоя, в парабельском кедровике Поля видела все семейство Мокея Бугорского за работой. Даже самый младший сынишка его, семилетний Гришка, и тот тащил на себе мешок с шишками, сгибаясь в дугу под этой тяжестью.
Поля отодвинула от себя и книгу и счеты, не зная, что ей делать дальше. Ожесточение против Епифана захватило ее, и, окажись он сейчас здесь, в доме скопцов, она кинула бы ему, в его бесстыжую харю, эту жуткую книгу… И пусть бы он узнал на веки вечные, что она ему не помощница и, как только вернется из города Никифор, ни единого дня они не станут жить под епифановской крышей.
Поля долго сидела с опущенной головой. Постепенно ожесточение, бушевавшее в ее душе, улеглось, и она почувствовала желание пролистать книгу до конца. «Уж коли он доверился мне, узнаю о нем всю подноготную… Если вздумают с Анфисой корить меня, скажу им всю правду, что я о них думаю». Тут мысли ее перенеслись в родной дом. «Папка-то будто знал, чем я тут буду заниматься, наказывал все самой разузнать, как да что у Епифана заведено, — думала Поля. — А вот и узнала. Расскажу папке с дедушкой — не поверят, скажут: сама ты придумала, не иначе. Да разве в здравом уме человек может поверить в такое?»