Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— Конечно, Степан Димитрич, радости у меня не было вчера. Николка поел и умчался. Остался я один в безвестности. Не то, думаю, придут за мной, не то не придут. А тут еще и с едой у меня жидковато. Ну, когда сегодня зачерпнул целую морду рыбы, веселее стало. А все-таки ждал. Прикидывал и такой случай: вдруг одному придется выходить. Пошел бы прямо на юг, — рассказывал Акимов.
— А что же, и вышел бы! Правильно: только на юг. Тут до деревень верст тридцать, от силы сорок. Но не в том дело. Крючки нынче по деревням. Крючки… —
— Понимаю, Степан Димитрич.
— Многовато их стало. Чуть ли не в каждой деревне — то урядник, то стражник. Есть, конечно, и тайные, подкупленные из нашего брата крестьян.
— Есть такие?
— В семье не без урода.
— А почему так? Чем вызвано?
— Расшаталась старая жизнь. Невмоготу. Беспокойство охватило всех. Край пришел. Еще год войны — и пойдет Россия под откос.
— А может быть, наоборот? Встанет Россия на твердый путь?
— Хватит ли сил-то?
— Сил хватит, Степан Димитрич. Революция приведет в движение все силы.
— Ну-ну. — Лукьянов недоверчиво вздохнул.
— Что, не верится вам?
Лукьянов не стал скрывать своих дум, подбирая слова, сказал:
— Оно ведь какое дело, Иван Иваныч. Вот с мужиками в тайгу идешь на кедровый ли промысел или на охоту, без старшего лучше не ходи. Порядка не будет — и добычи не будет. В каждом деле рука требуется. Так и тут. Откуда она, рука-то, возьмется? Кто мог бы, давно в ссылке или в бегах, как вы, иные на фронте, а многих уже и нету. А нашуметь, накричать в таком деле нельзя. Кровью отзовется. Вспомните-ка, как было в пятом году! А потом что было?
Акимов наклонил голову. Вот тут и попробуй уберегись от политических разговоров! Сама жизнь цепляет тебя за загривок и тыкает носом в самые злободневные проблемы действительности. Ну, что же ему, прикусить язык? Да ведь как его ни прикусывай, а сказать-то о том, что думаешь, хочется. И что же о тебе, большевике, борце за новый строй, подумает этот крестьянин, если ты на вопросы, которые кипят в его душе и, чувствуется, кровоточат, пробормочешь ничего не значащие слова? А ведь это не просто крестьянин, а крестьянин думающий, ищущий истины, не говоря уже о том, что он твой проводник, принял на свои плечи большой риск и фактически уже встал на путь активного содействия революции.
Акимов покашлял в кулак, скрывая затянувшуюся паузу, сказал:
— Единственное спасение России, Степан Димитрич, — революция. Иного пути нет. А революция зреет не по дням, а по часам. Когда она захватит народ, и фронт, и тыл, убежден я, и силы найдутся, и старшие в борьбе выдвинутся. А говорите вы правильно: рука нужна. Нельзя не знать целей, надо знать, куда вести людей, во имя чего вступать в схватку со старым миром.
Лукьянов выслушал Акимова, покивал головой и, не рискуя вести разговор на эту трудную тему с ученым человеком, сказал
— Уж скорей бы, Иван Иваныч! Притомился люд! Изнемог. А у меня ведь старшой-то как в воду канул. Второй год с фронта ни слуху ни духу! — И вдруг всхлипнул, а устыдившись своей слабости, долго сидел с опущенной головой.
Молчал и Акимов. «Наверное, не было в истории России такой поры, когда бы горе людей, их страдания разлились бы таким половодьем, как теперь», — думал он, искоса поглядывая на Лукьянова, который все еще сидел молча, сжав свои широкие плечи, словно подраненный беркут с прижатыми крыльями.
— Лоток тут в снегу у вас нашел, Степан Димитрич. Золотишко, видать, пытались мыть. Ну и как? Стоящее дело или нет? — спросил Акимов, круто меняя направление разговора.
Лукьянов отодвинул котелок с рыбой, разгладил бородку и вдруг переменился весь: расправил плечи, выпрямился, засверкали живыми искорками его разноцветные глаза. Акимов понял, что, начав новый разговор, попал в точку. Лукьянову по душе беседа об этом.
— Шарились мы тут по пескам, Иван Иваныч, целую осень. И я, и мои связщики. Сказать, что ничего не нашли, — неправда. А только такая работа — себе дороже. На крупное золото не напали. Намыли артелью две маленькие щепотки и бросили…
— А почему вы решили, что есть тут золото? — спросил Акимов, загораясь от собственного любопытства, мысленно погружаясь в свои размышления о междуречье.
— Что тут есть золото, давно люди знают. Первым делом знают через птицу. Находили золотинки и а глухарях и в утках. Да я к этому делу смолоду недоверчив. Давно меня подбивали связщики попробовать поискать фарта. А я все одно: нет и нет. Ружьем, мол, свое возьму. Лучше колонок в капкане, чем соболь ка воле. И все-таки уговорили! Сколотил я лоток по памяти…
— А вы что, на приисках бывали? — спросил Акимов.
— Бывал. Бывал, правда, по случайности. Когда молодой был, ходил с артелью томских охотников на Телецкое озеро. Нанимал нас купец Гребенщиков. Ну, вот там, на Телецком озере, и довелось мне побывать у старателей. Посмотрел я все премудрости копачей и кое-что запомнил. А как по-вашему, правильно лоток сделан? — вдруг обеспокоился Лукьянов.
— Правильно. А где вы грунт брали?
— А тут же и брали, из берега.
— Шурфы не пробивали в глубине тайги?
— Пробивали, Иван Иваныч, вдоль ручьев.
— Ну и как?
— На хорошее золото не наткнулись.
— Скальные породы не встречали?
— Скальные породы? — переспросил Лукьянов и замолчал в задумчивости, что-то про себя решая.
— Пожалуй, не встречали, Степан Димитрич. Надо бы принять еще северо-восточнее верст на триста — четыреста, тогда возможно… — ответил за Лукьянова сам Акимов.
— Скальных пород не встречали, а вот находки золотой россыпи в камне попадались, — сказал Лукьянов.