Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Катя была одета в крестьянский полушубок, в пимы, голова ее утопала в шали, но его острые глаза не могли ошибиться: это ее лицо, с круто очерченными бровями и круглым подбородком, с прямым носиком и выразительными черточками от носа к уголкам красных, ярких губ, пылало радостью. Акимову показалось даже, что по щекам ее покатились слезинки и она поспешила вытереть их черной рукавичкой.
Лукьянов слегка подбоченился, выставил одну ногу вперед и, вскинув бородку, весело смеялся. Он что-то узнал от нее в эти минуты и был доволен, что они встретились, и встретились не без заботы его самого о них.
Акимов
— Ваня! Здравствуй, Ваня! — сказала Катя, не выдержав и заливаясь краской, опустила голову. Но тут же подняла ее и шагнула навстречу.
— Где вы ее взяли, Степан Димитрич?! Катя, здравствуй! Вот уж не ожидал! Не ожидал! Никак не ожидал! — повторял он одни и те же слова, прямо направляясь к ней. Акимов размахнул руки, чтобы обнять ее, но не успел этого сделать, потому что Катя опередила его, кинувшись к нему тоже с распростертыми руками.
Они постояли несколько секунд обнявшись и тут же отошли друг от друга.
— Боже, как он зарос! Тебя по глазам, Ваня, только по глазам можно узнать. Ваня, Ваня, какой ты стал, Ваня! Совершенно непохожий на того петербургского Ваню. — Ей, по-видимому, приятно было произносить его имя, и она не считалась сейчас с чистотой фразы, за строением которой всегда следила с педагогической щепетильностью.
— Был Ваня, а стал таежный инок Иоан, — усмехнулся Акимов и принялся развязывать ременные постромки.
Катя подскочила к нему, чтоб помочь развязать узел ремешка, но Акимов остановил ее.
— Нет уж, мы сами, немало-с обучены этому, — смеялся он, искоса поглядывая на Катю и видя лишь ее горящие нестерпимым светом любви глаза.
Прежде чем войти в избу вслед за Лукьяновым и Катей, Акимов тщательно стряхнул с шапки набившийся снег, обнажив заросшую густым волосом, все еще мокрую от пота голову, потом рукавицей смахнул снег с полушубка, постукивая носками пимов о сосновый чурбак, валявшийся возле избы, стряхнул снег и с обуви. Катя оглянулась у раскрытой двери, предупредила:
— Учти, Ваня, это не простое жилище. Здесь обитает философ Окентий Свободный, человек, преодолевший страх перед миром. Оригинальный тип! — Сочный голос Кати дрожал от волнения.
— Преодолевший страх? Поучусь. А то ведь все время дрожу от опасения быть пойманным. Ей-богу! — Акимов поднял плечи, раскинул руки: что, мол, поделаешь — от правды не уйти.
Катя звонко рассмеялась, и Акимов понял, что ей в эти минуты море по колено. Он говорил всерьез, а она воспринимала его слова как шутку.
Глава четвертая
После обеда Акимов и Катя остались в избе одни. Лукьянов заспешил в село, а Окентий пошел на выселок, понес в мешке рыбу, намереваясь обменять ее на муку. Пока он не произвел на Акимова того впечатления, о котором говорила Катя. Может быть, потому, что затронуть философские проблемы за обедом не удалось. Речь шла о вещах более прозаических: в какое время и в каком месте лучше, безопаснее выйти на тракт? Где, на каком участке тракта вероятнее всего можно наткнуться на «крючков»? С какой стороны безопаснее войти в город, чтоб не оказаться замеченным? А потом Катя утоляла любопытство Акимова битый час. Сколько времени он был оторван от известий о войне, о жизни страны, о событиях в мире!
Оставшись
— Вот где пришлось свидеться, Ваня! Необычно и странно. К чему бы это? Как все это понять? Что происходит? У меня просто какое-то затмение в голове. Я плохо соображаю, хотя я ехала сюда, в Сибирь, чтоб увидеть тебя. И, представь себе, именно это подталкивало меня, именно это, а не только паспорт и деньги, которые нужны тебе. Мне стыдно… Может быть, ты и осудишь меня… — Катя приложила ладони к вискам и внезапно умолкла, чуть наклонив голову над столом, на котором стояли еще не убранные глиняные чашки с рыбьими костями.
— К чему бы это? К чему бы? — подхватил слова Кати Акимов и, заглядывая ей в глаза через стол, разделявший их, как-то сразу сник, осекся, испытывая робость перед тем, что хотелось сказать и о чем сказать было непросто. — Ты получила мою записку из тюрьмы? Я запрятал ее в оторвавшийся подклад сумки. Могла и не дойти, — преодолев какое-то внутреннее препятствие, продолжал Акимов.
— Конечно, Ваня, получила! И если откровенно сказать, то не удивилась этой записке, потому что день ото дня ждала ее. Может быть, ты опять-таки осудишь меня за самоуверенность, что ли, но мне казалось, что ты не можешь не написать мне именно этих слов. И эта записочка всегда со мной. Вот и теперь она здесь, у сердца, в моем потайном карманчике. Ах, Ваня, знал бы ты, как дороги мне были твои слова! Они согревали мне душу и наподобие волшебного огонька светили всегда — и в темную ночь, и в ясный день… Прости меня, если тебе все это слышать не очень приятно, так как, может быть, тебе мои чувства покажутся неуместными в такой до удивления необыкновенной обстановке, в какой мы оказались…
Катя высказала все это с таким волнением, с такой предельной искренностью, что даже глаза ее покраснели и увлажнились.
Акимов поначалу слушал молча, будто оцепенев, и лишь слегка покручивая прядку своей жесткой темно-русой бороды. Но когда она кончила, он вскочил, подошел к ней и поцеловал ее крепким долгим поцелуем. Затем он сел рядом с ней, придвинув некрашеную табуретку, бережно обнял Катю. На него напахнуло головокружительными запахами молодого девичьего тела, которое, хотя и было прикрыто сейчас поношенной крестьянской кофтой и юбкой, цвело и буйно и пылко и тянулось к нему всеми своими подспудными силами. Катя пересела к нему на колени, обхватила его заросшую длинными волосами шею, уткнулась лицом в грудь, всхлипнула от счастья и затихла.
Акимов весь сжался. Сжался от неудержимой радости, которая так охватила его, что сердце могло не вынести этих громких, четких ударов, отзывавшихся набатным звоном в ушах. Происходило то, о чем он мечтал, как о далеком и желанном. Катя была с ним, она любила его, а он любил ее. И все, все между ними было ясно, определенно и не внушало никаких сомнений.
— Катя… родная… моя… навсегда… навечно… — Ему казалось, что он произносит эти слова вслух, отчетливо, но она чувствовала лишь, как шевелятся его губы над самым ее ухом. Да она и без слов понимала, что радость, которой наградила их в этот зимний день сибирская тайга, ни с чем не сравнима — жизнь дарит ее людям один раз. Будут другие радости, но эта уже не повторится.