Таинственная женщина
Шрифт:
– О, мне это известно, вполне известно, дорогой и уважаемый друг! О вас все единогласно отзываются с полным почтением!.. Но, великий Боже! Сколько вражды, сколько озлобления! Неужели только это мне и придется передать пославшему меня?
– Скажите ему, что только такой дерзкий мошенник, как он, мог возложить подобное поручение на столь уважаемого человека, как вы! Объявите ему, что мы его настолько же презираем, насколько он ненавидит нас. Засвидетельствуйте ему, что мы решительно не боимся его. Если он вздумает клеветать на нас, мы ответим ему надлежащим образом, если он захочет начать процесс против нас, мы тоже выступим с обвинениями против него, если он осмелится нанести нам удар, мы будем защищаться! И в таком случае горе ему!
– Вы меня пугаете, – умолял аббат д’Эскейракс. – Подумайте, гнев – плохой советчик!
– Господин аббат, я совершенно спокоен. Вы меня не знаете! Я никогда не предаюсь гневу. Если бы я позволил себе рассердиться, это было бы нечто ужасное! Но для того, чтобы довести меня до гнева, нужно очень много!
– Неужели мне так ни с чем и уйти? Подумайте! Ведь мне известно, что вы подвергаетесь страшнейшим опасностям.
– Благодарю вас, что предупредили. Мы примем свои меры.
– И это ваше последнее слово?
– Нет, господин аббат. Никогда еще ни один священник не уходил от нас, не унося с собой доказательства нашего уважения к сану и посильного пожертвования в пользу церкви…
Дядя вынул из кармана чековую книжку, написал на одном из ее листков несколько слов и подал этот листок своему собеседнику со словами:
– Это для ваших бедных, господин аббат.
– О, царская щедрость! – воскликнул священник.
– Разве вы не сказали, что у вас есть приют в Дамаске? Вы, конечно, обучая там нашему языку, учите также детей любить Францию… Мы – лотарингцы, господин аббат, следовательно, изгнанники. А потому все, что содействует славе и величию Франции, вдвойне интересует нас.
Аббат д’Эскейракс низко поклонился дяде Графу.
– Я помолюсь за вас, сударь, и, поверьте, от всей души!
– Благодарю вас, господин аббат, – сказал с улыбкой Граф. – Но особенно помолитесь за Лихтенбаха. – И он распростился в аббатом.
В тот же день, около девяти часов вечера, Лихтенбах вышел из своей кареты около бульвара Мало, со стороны заставы. Ночь была светлая. Деревья Булонского леса, посеребренные луной, резко выделялись своими темными массами на светлом небе. Банкир шел быстрыми шагами, испытывая некоторый страх, так как место было пустынно и не совсем безопасно от неприятных встреч. Пройдя несколько десятков метров, он остановился у обвитой плющом решетчатой двери виллы и позвонил. Прошло несколько мгновений, потом совершенно бесшумно открылась низенькая дверь в стене, и из нее с осторожностью выглянула женщина. Это была Милона. Увидав банкира, она тотчас же молча скрылась, и Лихтенбах вошел в сад, простиравшийся вплоть до самого дома.
– Дома госпожа? – спросил Элиас.
– Она ждет вас, – сказала цыганка.
– Прекрасно. А эти господа уже здесь?
– Они здесь уже с час.
Они миновали клумбу цветов, наполнявших благоуханием ночной воздух. Показалось крыльцо. Лихтенбах взошел на него, сопровождаемый служанкой, и очутился в темной передней. Там он отдал Милоне пальто и шляпу, после чего она раскрыла дверь, и Элиас из мрака сразу перешел в хорошо освещенную залу, в которой окна были плотно закрыты ставнями, а занавески спущены. За столом сидели Ганс и Агостини, играя в пикет и попивая грог. На диване полулежа сидела София в изящном белом капоте. Мужчины едва взглянули на вошедшего банкира, баронесса же медленно приподнялась, грациозно кивнула ему и сказала:
– Сядьте около меня. Они заканчивают партию. Как же вы добрались сюда? Я не слышала звука колес вашего экипажа.
– Я оставил его на бульваре Мало.
– О, сколько предосторожностей! Вы не доверяете даже вашему кучеру…
– Я ко всем отношусь с недоверием…
– А если бы какой-нибудь грабитель напал на вас, чтобы проучить за то, что вы ходите одни ночью в этих палестинах?
Элиас немного отвернул боковой карман сюртука, откуда выглянуло дуло револьвера.
– Я поговорил бы с ним на его же языке.
– А, так вы не пускаетесь в путь без предосторожностей!
– Не могу же я позволить убить себя из-за двадцати франков. Это было бы чересчур глупо!
Разговор был прерван восклицанием Чезаро, который в ярости разбросал карты по столу. Ганс посмеивался, делая на листке бумаги быстрый подсчет.
– Дружок, вы мне должны тридцать пять луидоров… Вы проиграли тысячу четыреста очков!..
– Ну как не поверить, что меня сглазили? – проворчал сквозь зубы красавец-итальянец. – С тех пор как этот Марсель Барадье посмотрел на меня, мне решительно не везет, в какую бы игру я ни сел играть.
Он бросил враждебный взгляд в сторону Софии и прибавил:
– Но я сумею положить этому конец!
– Ну-ка тише! – сказал Ганс повелительным тоном, не допускавшим возражений. – Стоит поднимать столько шума из-за пустяков! Слово за вами, господин денежный мешок. Что же, этот иезуит д’Эскейракс повидался с вашими приятелями?
– Да, повидался.
– И что же?
– И встретил полный отказ.
– Отказ в чем? Выражайтесь точнее. Вступить в брак с вашей дочерью или с нами в компанию?
Элиас покраснел. Глаза его сверкнули под опущенными ресницами, но голос его не выдал ни гнева, ни огорчения.
– Отказ и в том и в другом – одним словом, полный отказ.
– Черт возьми! – выругался Ганс. – Что они за дурачье!
– Нет, они поступили очень дальновидно: они хорошо знают, что у них все, а у нас – ничего. А что это так, доказывается тем, что они указали нам на дверь.
– Как вы спокойно принимаете нашу неудачу! – воскликнул граф Чезаро. – Я знавал вас более горячим человеком.
– У меня нет привычки сражаться с ветряными мельницами. Вы меня втянули в глупое и опасное дело, я его бросаю, вот и все.
– После того, как вас порядком пообщипали?
– Совершенно верно, но теперь нужно принять меры. Я уже изменил свой образ действий и сделал соответственные распоряжения на бирже.
– Старый мошенник! Вы, пожалуй, еще наживетесь, в то время как мы всё теряем, – возмутился Агостини, побледнев от злости.
– Если я и наживу тут что-нибудь, то лишь потому, что не так глуп, как вы, умеющие только тратить.