Такая большая любовь
Шрифт:
Первый самолет набрал высоту, но второй, следующий за ним с тем же грохотом, спикировал. Снова задрожала земля, потом еще и еще раз.
А затем на секунду воцарилась мертвая тишина. Затем послышался стон первого раненого. Мускулы на мгновение расслабились и опять напряглись. Те, кто приподнял голову, снова уткнулись в землю. От неба отделился второй треугольник.
Треск, который затем раздался, не подпадал ни под одно сравнение, которые обычно приводят для его описания. Его нельзя было сравнить ни с трещоткой, ни с кофейной мельницей. Он скорее походил на грохот взбесившейся молотилки.
Третий… четвертый, пятый треугольники готовились пикировать.
Распластанному на земле Мурто было не до сравнений. Он дрожал, кусал землю и повторял: «Пришел мой конец!»
Описав в воздухе круг, первое самолетное звено вернулось, чтобы на этот раз сбросить бомбы.
Сначала раздался визг электропилы, вонзившейся в древесину, потом — взрыв, отозвавшийся у каждого в утробе, потом — снова визг и снова взрыв. Ожидание следующего взрыва растягивалось до бесконечности. Треск пулемета, проявлявшийся в паузах между бомбардировками, уже воспринимался как надоедливое щелканье метронома на бешеной скорости.
Яблоневый сад зажил другой жизнью. Сто тридцать сросшихся с ним внутренних голосов, сто тридцать беззвучных криков поверяли ему: «Следующая бомба моя! Эта точно моя!»
И после каждого взрыва сто тридцать тел ждали, что их поразит осколками. Руки инстинктивно обхватывали каски, словно люди отчаянно пытались помочь этим крошечным убежищам сохранить свой мозг, свое сознание.
И вовсе не надо было быть религиозным фанатиком, чтобы молиться: «Господи, спаси и сохрани!»
Люди оказались зажаты между небом, где был враг, которого они жаждали убить, и взбесившейся землей, которая ходила под ними ходуном, не желая их принимать.
После каждого взрыва становилось все меньше тех, кто в страхе ждал следующего. А в ушах остальных между ударами бомб звенели бешеные удары собственных сердец.
Во время короткого затишья, когда звено, отбомбившись, завершало круг, до людей, словно издалека, долетел голос полковника, который командовал, как в манеже на разминке:
— Всем лечь на спину!
Но ни одно из распластанных на животе тел не пошевелилось, ибо в такой ситуации любой человеческий голос мог принадлежать только раненому.
«Так и есть! — подумал младший лейтенант Гальтье. — Полковника все-таки зацепило».
Но тут голос раздался снова:
— Ну и? Никто не желает подчиняться? Мурто! Лечь на спину!
Мурто послушно сделал над собой огромное усилие и, удивляясь, что тело все еще его слушается, повернулся на бок. В ту же секунду он открыл глаза и увидел над собой пикирующий самолет. Он вжался в землю.
— Я сказал: на спину!
Мурто перевернулся окончательно. Один самолет пролетел, другой начал пикировать. Тогда Мурто сказал себе, что вот сейчас и умрет. Но увидел, как самолет вышел из пике, и понял, что на спине помирать ничуть не хуже, чем на животе. А еще он увидел, что на дороге загорелся их автомобиль.
Тем временем его сосед Николя, опершись на локоть, тоже обрел способность видеть и бросил взгляд на Мурто, который смотрел в воздух. И Николя тоже перевернулся на спину. А за ним — и его сосед.
— Друзья, всем перевернуться на спину!
И сразу — кто нерешительно, кто резкими конвульсивными движениями — все в этом вихре огня и металла начали поворачиваться лицом к небу. Ничком остались лежать лишь те, кто уже никогда не сможет пошевелиться. Это было похоже на круговую волну, медленно расползавшуюся от Мурто. И поле сражения потихоньку привыкало смотреть аду в глаза.
Бойцы увидели подполковника, который стоял очень прямо и нервно постукивал хлыстом по сапогу. Рядом с ним капитан де Навей наблюдал за бомбардировщиками в бинокль. Чуть поодаль, прислонившись к дереву, палил из пистолета адъютант Куэрик, и ни у кого даже мысли не возникло, что старина Куэрик не в себе, раз решил из пистолета подбить самолет.
Младший лейтенант Гальтье поднялся на ноги.
Над деревьями пятнадцать самолетов продолжали свою пляску смерти.
Гальтье, недавно окончивший Школу [4] , вдруг вспомнил правила и побежал к мотоциклу. Схватив автомат, он судорожно напряг память: «Когда на вас пикирует самолет, стреляйте без учета угла отклонения. Когда пикирует самолет…»
4
Имеется в виду Высшая школа верховой езды в Сомюре.
Самолет пикировал. Гальтье прицелился.
«…стреляйте без учета угла отклонения».
Гальтье дал очередь. Самолет все пикировал…
Вдруг Гальтье перестал чувствовать автомат в руках. Он хотел ощупать руки, но рук не было. Страшная тяжесть навалилась на него, и он упал на бок, повторяя: «Когда самолет… без учета угла…»
Мурто, который видел, как стрелял по самолету, а потом упал младший лейтенант, протянул руку и нащупал свой карабин. Николя сделал то же самое, и оба, лежа на спине, принялись стрелять в небо.
— Автоматы к бою! — скомандовал капитан де Навей.
И сразу раздались три автоматные очереди.
— Сынки! Стреляйте! Стреляйте! Только все стреляйте! Верно, Мурто? — снова послышался голос полковника.
Весь яблоневый сад разом зашевелился, начал подниматься, и все эскадронное оружие разом застрочило. Самолеты снизились и опять поднялись, явно озадаченные. Они снова отбомбились и вернулись еще пару раз, но летели уже не так низко. Затем шум моторов раздался уже где-то высоко в небе, и все пять звеньев исчезли.
— Продолжительность воздушной атаки — двадцать семь минут, — объявил полковник, поглядев на часы, словно хронометрировал заезд в конкуре.
В тишине голос его прозвучал оглушающе.
— Прекрасная мысль, господин полковник, заставить всех перевернуться, — сказал капитан де Навей и спрятал бинокль в футляр.
Люди постепенно поднимались. Страх превратил их покрытые пылью, грязью и копотью лица в трагические маски.
Земля вокруг воронок дымилась. Яблоневый сад был устлан цветами, осколками и стонущими телами. Ветви яблонь смешались на земле с кусками металла, ткани и человеческой плоти. Листья кружились в воздухе, как после бури. На расколотом стволе яблони висел искореженный мотоцикл.