Такая большая любовь
Шрифт:
Свет приглушили, и те, кто мог, уснули. Остальные же качались на волнах мучительного полусна.
Фейеруа долго разглядывал оконную штору из плотной черной ткани, похожую на занавеску в церковной исповедальне. В молочно-белом обводе рамы штора казалась замаскированным входом в царство мертвых. Фейеруа мучили фантомные боли в оторванной части ноги, а Мазаргэ с трудом сдерживал стоны при малейшем прикосновении к рубашке.
На следующее утро та же медсестра, с грудями как дыни, вошла в палату и подняла
Комнату сразу залил солнечный свет, и раненые тут же почувствовали, какой скверный запах у них в палате.
Опершись на ладони, Фейеруа попытался приподняться на койке и скорчил благостную физиономию.
— Эй, Фейеруа, как там снаружи? — раздался голос Лувьеля из гипсовой кирасы.
— Снаружи? — протер глаза Фейеруа.
— Ох уж эти волосы, все время волосы на лице, — пробормотал Ренодье, у которого из-под повязки виднелся только рот. — Тому, кто может смотреть, повезло: его поместили возле окна. Но надеюсь, что через несколько дней тоже смогу…
В палате повисло тягостное молчание, и Фейеруа, повернув голову к окну, сказал:
— Снаружи не так уж плохо. Грех жаловаться: мы не в самом захудалом углу. Тут есть маленький садик, за ним улица, а потом еще дома.
Он продолжил описывать пейзаж: дома низкие, кирпичные. По улице идет старик и на ходу читает журнал. Служащие расходятся по конторам.
Раненые, притихнув, внимательно слушали Фейеруа.
Стекла задрожали от шума мотора.
— Это проехал большой военный грузовик, а на нем парни с ружьями, — пояснил Фейеруа.
— А женщины, какие женщины на улице? — спросил Мазаргэ.
Фейеруа коротко рассмеялся, обнажив красивые белые зубы.
— Абсолютно не из-за чего переживать, мой мальчик, — ответил он. — Уверяю тебя, ни одной хорошенькой мордашки.
— Да мне наплевать, хорошенькие они или нет, — отозвался Мазаргэ. — Мне не мордашку, а попку надо. Задницу мне, слышишь, задницу!
— Это ты за неимением своей… в порядке компенсации, — сказал Лувьель.
— Знаешь, ты тут не один такой, кому хочется, — прозвучал низкий бас с последней койки, — только мы из этого не делаем истории.
Фейеруа завернулся в одеяло, потом снова сел, посмотрел в окно и вдруг крикнул:
— Ого! Наконец-то красивая девушка!
— Правда? — удивился Мозаргэ. — А какая она?
— Блондинка, с косой, закрученной сзади в узел. И… ух, какая хорошенькая!
В этот момент вошел врач с обходом. Языковой барьер не давал ему возможности общаться с ранеными, и он был похож на ветеринара, который спрашивает пальцами и от пальцев же получает ответ. Медсестра, слушая его указания, кивала головой. Когда врач обследовал рану обитателя последней койки, у которого из живота торчала двенадцатисантиметровая дренажная трубка, тот глухо застонал сквозь сжатые зубы.
— Не
— Гады или не гады, но надо признать, что нас-то они все-таки лечат, — отозвался другой.
— Ну что за паскудство! — воскликнул Лувьель. — Они сделали все, чтобы разорвать нас на куски, а потом, после всего…
— Вот уж действительно: человечество — сборище идиотов! — назидательно пробасил парень с дренажом.
Утро прошло без приключений, но после полудня Фейеруа снова сообщил:
— Глядите-ка, опять та самая утренняя блондинка! Смотрит в нашу сторону.
И он приветственно махнул рукой и улыбнулся.
— Вот шалава, она нарочно повернула голову, — бросил Фейеруа, растягиваясь на койке.
Еще часа через два он снова объявил, что блондинка прошла мимо, но глаз не подняла.
— Думаю, это машинистка, — доверительно шепнул Фейеруа Лувьелю.
В шесть часов она появилась снова, и на этот раз Фейеруа торжествующе всех уверял, что она долго смотрела на их окно.
У него потребовали более детального описания: какова грудь, бока, бедра?
— Щиколотки? А вот на щиколотки я как-то внимания не обратил.
— Хорошие места в палате всегда достаются одним и тем же, — с досадой бросил Лувьель.
Ночь погружала обитателей палаты в тревожное оцепенение, а по утрам открывалась штора, и они опять обретали надежду. Шли дни, и постепенно на ритм больничной жизни, с ее измерением температуры, обходами, перевязками и кормежками, наложился совсем иной ритм, словно установилось другое время, в котором стрелка на циферблате подчинялась четырем ежедневным проходам блондинки под окнами палаты.
— Фейеруа, ты влюбился, — говорили ему.
— Да нет, вы что! Не видите, я же шучу.
Но остальные семеро тоже влюбились. Интрига, развивавшаяся за оконным стеклом, стала их достоянием. Им казалось, что они здесь уже целую вечность, и белокурая девушка проходила под окнами тысячи раз.
Их ничего больше не интересовало. Если Фейеруа случалось задремать среди дня, всегда находился кто-нибудь, кто кричал бы ему:
— Эй, Фей, скажи-ка, может, уже пора?
Все знали, что до войны Фейеруа был портным.
— Ох, и оденешь ты свою блондинку!
А Фейеруа думал: «Интересно, как же я сяду за свой портновский стол без ноги?»
Мазаргэ изнемогал. Он умирал от желания, ревности и уязвленной гордости и был готов на предательство. Он молил Бога, чтобы выйти из госпиталя раньше Фейеруа.
«И как, интересно, он будет выглядеть на своих костылях?» А у него, Мазаргэ, только бедро чуть-чуть не гнется, зато плечи — во! — и вид нахальный и победоносный. Уж он-то пройдется по городу, так пройдется!