Таков мой век
Шрифт:
Невозможность избавиться от привычек своей среды очень влияла на отношения между людьми. Женщины, которые в Бельгии тратили свою жизнь на уборку дома, чистку и стряпню, вдруг оказывались не у дел, потому что все делали слуги, а тяжелый климат лишал их даже удовольствия садоводства. Конечно, они скучали. Единственным занятием для них во время долгого отсутствия мужей было хождение из одного дома в другой. Что касается мужчин, то жара и обилие напитков придавали их коже желтовато-коричневый оттенок, о котором говорили, что по этим нюансам можно судить, сколько сроков пробыл здесь служащий. Интересы белых служащих ничуть не отличались от интересов» черных, которые работали под их началом. Но мы еще не знали, что для большинства людей всех стран как для культурных, так и для диких, Для богатых и бедных, жизнь сводится к тому, чтобы плотно есть, крепко спать, заниматься любовью и ни о чем не думать… В целом, общество Матади было точно таким же, как большинство человеческих сообществ.
Не без удивления мне
И все-таки была странная и тяжеловесная поэзия в атмосфере порта, палимого беспощадным солнцем. Сименон в раннем романе «Лунный удар» воспроизвел один эпизод из нашей тамошней жизни. В большом зале гостиницы «Верлаэ» перед публикой, состоящей почти целиком из мужчин, пела португальская певичка. Она была прилично одета, не выставляла ни ног, ни грудей, но своими грустными народными песнями под рокот гитары заставляла мечтать мужчин, сидящих перед кружками с пивом или бокалами с шампанским. А чем только не заплатишь за смутные мечтанья?
Гитарист проходил с большим подносом в руках, и на него падали банковские билеты или даже чеки. Кто-то бросил тысячу бельгийских франков, а капитан грузового судна, сгорая от страсти, отсрочил, несмотря на телеграмму из Антверпена, отход своего корабля. Десять вечеров подряд он приходил слушать не очень уж красивую певицу, которая потом отправится в странствие по другим городам со своим спутником и печальными песнями — песнями, пробуждающими мечты…
Дорогу в Конго проложили и русские. Когда им говорили: «Это ведь далеко», они вполне рассудительно спрашивали: «Далеко от чего?» Конго давало им не только возможность избавиться от нищеты, но и уравнивало в правах, в чем им отказывали европейские страны. В Конго национальность не играла никакой роли. Независимое государство в начале своего формирования придерживалось политики открытых дверей. В Конго не было ни французов, ни бельгийцев, ни итальянцев, ни португальцев, ни греков — были белые.
По рекам водили барки русские офицеры, в джунглях русские строили мосты, прокладывали дороги, проводили изыскания. Большинство из них проезжали через Матади и знали, что мы тут живем; мы же принимали соотечественников почти с каждого парохода. Помню юношу, еще мальчика, который уезжал далеко-далеко в джунгли. Он так кутил перед отъездом, что даже не знал в точности содержания своего багажа. Единственное, что он помнил, — это тюбики с брильянтином. «Лакированные волосы по-прежнему в моде», — убеждал он нас. Мы отвечали, что столь милая идея будет, несомненно, пользоваться большим успехом в джунглях, а негры, прежде чем его изжарить, как следует смажут брильянтином. Самое смешное, что он нам поверил и попросил проводить его до гостиницы, поскольку было уже темно. Другой, несмотря на наши предупреждения, набросился на папайю и ел, ел, в результате чего наутро не мог уехать. Вместе с нашим северным арктическим адмиралом, ставшим адмиралом тропическим, нас пришел навестить бывший лейтенант Императорского флота по фамилии Хохлов. На протяжении трех лет, с 1920-го по 1923-й, он тридцать семь раз переходил советско-финскую границу — всякий раз с риском для жизни, а в тридцать седьмой раз узнал, что его товарищ, которому он передавал сведения, продавал их Intelligence Service [54] . После таких разочарований Хохлов отправился в Конго.
54
Британская секретная служба (англ.).
Помню еще одного человека по фамилии Лавров, который сыграл пагубную роль, сотрудничая в Брюсселе в 1940 году с гестапо: это был маленький худой человек с дипломом доктора права Пражского университета — умный, озлобленный и циничный. Полгода спустя он попросил меня принять его жену, которая ни слова не говорила по-французски. Мы встретили ее, и она провела у нас два или три дня. Она была типичной мещаночкой с берегов Волги, принадлежа к тому женскому большинству, для которого значимо только материальное. Я повела ее на базар, желая порадовать новизной необычайных африканских красок, и в разгар этого зрелища, для нее непривычного, она спросила меня тоном рачительной хозяйки: «А почем в Конго яйца?»
Нагруженный своей добычей, из глубины девственных лесов приезжал охотник — Натуралис, фамилия шла к нему как нельзя лучше, — бывший русский офицер, принявший польское подданство. На жизнь он зарабатывал тем, что снабжал зверинцы живыми зверями — львами, слонами, обезьянами…
Вспоминается еще доктор, который не имел права практиковать в Европе, но врачевал в Матади. Спасаясь от одиночества, он открыл для себя теософию и выписывал книги на эту тему. Он с удовольствием бы давал их нам почитать, но мы огорчали его полным отсутствием интереса к подобного рода литературе — нас вполне удовлетворяло православие. Человеком
Проблема человеческой судьбы, поставленная в книге Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика Святого», находила вокруг нас дополнительные подтверждения. Так, один офицер, которого удалось устроить в Конго моей матери и который прошел две войны без единой царапины, был съеден в джунглях львом. Правда и то, что Короленко, стрелок высшего класса, счел делом чести отправиться на охоту на самых опасных зверей — львов и буйволов — без сопровождения, с единственной пулей в ружье… Один из наших друзей, уехавший в Танганьику, утонул в Балтийском море во время отпуска. И раз уж речь зашла об охотниках, скажу о кузене Алексее — благодаря охоте он стал в Маньеме почетным лейтенантом стрелков, и я сожалею, что он отказался описывать свои подвиги.
Развлечения, как я уже говорила, оставались редки, и приход парохода становился всегда приятной удачей. Мы были знакомы со всеми капитанами, и их общество позволяло нам хоть немного почувствовать Европу. Если на корабле попадались молодые офицеры, да еще в первом плавании, то мы их разыгрывали. «Очень жаль, — говорил капитан, — что вы должны наблюдать за выгрузкой, значит, завтра вам не увидеть слоновьих бегов на ангольской дороге. Состязание увлекательнейшее». Мы развертывали красочное повествование о несуществующих слонах и гонках. Звучали клички Мафута (толстяк, великан) или Мафута минджи (великанище), и мы важно обсуждали достоинства каждого. Наконец мы соглашались поставить за лейтенанта сумму на фаворита. Домой мы возвращались поздней ночью, пешком поднимаясь в гору и освещая себе путь маленьким фонариком. Ночью было так же жарко, как днем. Только жар спускался не с неба, а шел от камней и раскаленной земли. Мы ложились, тщательно закрывшись москитной сеткой, которая не пропускала вдобавок ни малейшего дуновения воздуха. Между матрасом и простыней стелились тонкие циновки, ничуть не спасавшие нас от липкого пота. Жара меня убивала, и я, как большинство из нашего окружения, рисовала круг и розу месяцев — время, которое мне осталось провести в аду Матади, — зачеркивая красным карандашом каждый прошедший месяц.
Чтобы восполнить недостаток в общении с людьми, я общалась с животными, которых любила с детства с какой-то особой жалостью и чувством вины, узнав из катехизиса, что вся тварь страждет вместе с человеком, пав с ним вместе в первородный грех, обреченная на страдания и смерть.
Климат Матади был так жесток, что вынести его не могли ни коровы, ни лошади. Несколько изголодавшихся собак бродили по деревням в окрестностях Матади, они должны были сами добывать себе пропитание, зато, если наступал голод, хозяева убивали их и съедали. Из всей африканской фауны в нашем районе водились только обезьяны, дикие кошки, гиены, в изобилии крокодилы, черепахи и мангусты. Попадались и змеи, их, казалось, соткали в средневековой гобеленной мастерской. Одну мы убили — длиною семь с половиной метров при ширине девяносто сантиметров. Ее розовую с серым рисунком и плохо выдубленную кожу как-либо использовать было невозможно. И все-таки самые величественные звери в царстве животных — это львы, и пусть на несколько недель, но мне выпало удовольствие дать приют двум львам, еще беззубым, но уже очень больно кусавшим мои пальцы. Одна моя подруга, возвращаясь в Европу, собиралась подарить их зоологическому саду в Антверпене, а пока доверила их мне, намереваясь до возвращения отдохнуть в миссии возле Матади. Львята нас с мужем очень забавляли, голова у них перетягивала тело и, шагая по террасе, они то и дело тыкались носом в пол. Мы привязались к ним, словно к малым детям. Но нужно было видеть, как менялись в лице наши гости, когда, усевшись на диван, стоявший на веранде и покрытый набедренными повязками, они чувствовали, что за ногу их кто-то хватает. Увидев большелапую кошечку, они спрашивали: «Вы, оказывается, завели котенка?» «Нет, это лев», — отвечала я.
Благодаря слугам, информация распространялась здесь мгновенно, и вот, прознав про мой интерес к животным, туземцы стали приносить мне из джунглей всяких зверей. Чаще всего белые заводили себе обезьян, но я их не хотела. Молодые обезьянки слишком уж похожи на детей-сироток с грустным-прегрустным взглядом. Чтобы обезьянка не крала ничего у соседей, пришлось бы ее сажать на цепь, а животное на цепи — постоянные упреки хозяину. Еще одна причина, по которой мне не хотелось заводить обезьян, — это их вошедшая в поговорку беззастенчивость, которая может доставлять немало затруднений. Однажды мне принесли юную уистити, только что разлученную с матерью. Обезьяний младенец обвил мою шею тоненькой лапкой, а потом посмотрел прямо в глаза с такой тоской, что я, не собираясь связывать его жизнь со своей, отправила продавца к одной очень славной женщине, которая хотела купить обезьянку для своей дочки. Надеюсь, что обезьянка оказалась счастлива в этом семействе.