Талисман
Шрифт:
— У тебя нет проблем с дядей Слоутом? Он не беспокоит тебя?
— Я плюнула твоему дяде Моргану в морду и послала его ко всем чертям, — сказала мама.
— Он был у тебя? Он приезжал? Он все еще преследует тебя?
— Я отделалась от Слоута дня через два, как ты ушел, сынок. Можешь больше об этом не беспокоиться.
— Он не сказал, куда собирается? — спросил Джек, но, как только эти слова вылетели из его рта, раздался такой телефонный треск, что казалось, он может насквозь просверлить голову. Джек поморщился и убрал трубку от уха. Ужасный шум был таким громким, что любой проходящий по коридору мог его слышать.
— МАМА! — крикнул Джек, прижимая микрофон к
Неожиданно все стихло. Джек поднес трубку к уху, но услышал только черную тишину мертвого воздуха.
— Алло, — сказал он и постучал по корпусу автомата.
Плотная тишина телефонной линии, казалось, давила на голову. Откуда-то издалека раздался длинный гудок, ровный и чистый. Джек опустил правую руку в карман за следующей монетой.
Разыскивая монету, он левой рукой все еще держал телефонную трубку возле уха. Мороз пробежал по коже, когда он услышал, что гудок неожиданно прервался.
Голос Моргана Слоута был близким и чистым, как будто старый добрый дядя Морган разговаривал из соседнего аппарата:
— Уноси свою задницу домой, Джек. — Слова резали воздух, словно скальпель. — Уноси свою задницу домой, пока мы тебе не помогли.
— Подождите, — сказал Джек, словно просил время на раздумье. На самом деле он был слишком напуган, чтобы понимать, что он говорит.
— Чего еще ждать, идиот? Ты — убийца. Скажешь, не так? Ты убийца. Поэтому мы не можем больше ждать. Или ты добровольно возвращаешься в Нью-Хэмпшир сейчас же, или ты возвращаешься туда в мешке.
Джек услышал, как щелкнуло в трубке. Он уронил ее. Телефон наклонился вперед и сорвался со стены. На секунду он повис, удерживаемый проводами, потом с грохотом упал на пол.
Дверь с надписью «М» распахнулась за его спиной, и раздался громкий крик:
— ТВОЮ МАТЬ!
Джек обернулся и увидел худого, коротко стриженного парня лет двадцати, смотрящего на телефоны. На нем был белый передник и коричневый галстук — продавец в одном из магазинов.
— Это не я, — сказал Джек, — оно само…
— Твою мать, — повторил стриженый продавец, отвернувшись от Джека, как будто для того, чтобы уйти, но потом с силой ударил его по голове.
Джек побежал по коридору. Когда он был на полпути к эскалатору, снова раздался крик продавца:
— Телефон! Мистер Олафсон, телефон!
Снаружи воздух был на удивление влажен и чист. Ошеломленный, Джек шел по дороге. Когда он был в полумиле от автостоянки, черно-белая полицейская машина просвистела мимо него по направлению к Торговому центру. Джек отошел в сторону и дальше побрел по тротуару. Вдалеке семья из шестерых человек пыталась протащить большое кресло еще через один вход в центр. Джек увидел, что муж с женой ворочают кресло, а маленькие дети то пихают его, то прыгают на нем. Наконец в позе знаменосцев на знаменитой картине Иво Джима семья прошествовала через двери. Полицейская машина со скрипом затормозила у стоянки.
Около той двери, где семья в суровой борьбе победила кресло, на деревянном ящике сидел старый негр с гитарой в руках. Подойдя ближе, Джек увидел у ног человека металлическую кружку. Его лицо было скрыто под грязными солнечными очками и засаленной фетровой шляпой, надвинутой на лоб. Рукава его кожаной куртки были морщинистыми и напоминали хобот слона.
Джек свернул с тротуара, чтобы дать человеку столько, сколько он заслуживает, и заметил, что на шее у того висит табличка — белая выцветшая
СЛЕПОЙ ОТ РОЖДЕНИЯ
ИГРАЮ И ПОЮ
ХРАНИ ВАС ГОСПОДЬ
Он уже почти прошел мимо негра со старой разбитой гитарой, когда услышал его тихий шепот:
— Мальчик…
Глава 15
Певец по имени Снежок
Джек резко повернулся к негру. Сердце — уже который раз за сегодняшний день! — бешено забилось в груди.
Спиди?
Негр взялся за кружку, поднял ее, потряс ею. Несколько монет звякнули на дне.
Это Спиди. За этими темными очками — Спиди.
Джек был уверен в этом. Но секунду спустя он уже был не менее уверен, что это не Спиди. У Спиди не было квадратных плеч и широкой груди. У Спиди плечи были сглаженные, чуть покатые, а его грудь имела слегка вдавленный вид. Это здешний Джон Харт… нет, Рэй Чарльз.
Но я не могу быть уверен ни в том, ни в другом, пока он не снимет свои черные очки.
Он уже открыл рот, чтобы громко произнести имя Спиди, но тут старик неожиданно заиграл. Его морщинистые пальцы, черные, как грецкий орех, высушенный неочищенным, проворно и даже с изяществом бегали по струнам и грифу. Он играл хорошо — пока звучал аккорд, медиатор извлекал мелодию. Секунду спустя Джек узнал эту вещь. Это была одна из старых записей его отца. Из первого альбома, с названием «Джон Харт на Миссисипи». И хотя слепой человек не пел, Джек хорошо знал слова:
Скажите, милые друзья, иль это не ужасно… На новом кладбище пустом наш Льюис тихо спит. И над могилою его лишь ангелы кружатся С его душою на руках…Светловолосый футболист и три его принцессы вышли из главного входа Торгового центра. Каждая из принцесс лизала мороженое. Мистер Америка в каждой руке нес по сандвичу. Они направились к тому месту, где стоял Джек. Джек, чье внимание было полностью приковано к старому негру, не заметил их. Он думал, что это Спиди и что Спиди каким-то образом читает его мысли. А что еще можно сказать, если этот человек заиграл «Джона Харта на Миссисипи», как только Джек подумал, что Спиди похож на этого самого Джона? К тому же эта песня содержит в себе его дорожное имя.
Тимми переложил оба сандвича в левую руку, а правой со всей силы толкнул Джека в спину. Его язык попал меж собственных зубов, как медведь в капкан. Боль была неожиданной и мучительной.
— Где ты вывалялся в навозе, кусок дерьма? — сказал он. Принцессы захохотали. — Давай-ка переверни ему кружку, — добавил спортсмен.
Джек споткнулся и опрокинул кружку слепого музыканта. Монеты посыпались и покатились. Мягкая линия блюза с шумом прервалась. Мистер Америка и три маленькие принцессы уже шли дальше, когда он поднял голову. Джек смотрел им вслед с уже знакомым чувством бессильной ненависти. Так чувствуешь себя, когда ты слишком молод, чтобы всем все прощать и быть при этом жертвой, доступной каждому — от припадочного Осмонда до лишенного чувства юмора старого лютеранина Элберта Паламаунтина, чье представление о правильно спланированном рабочем дне сводилось к хлюпанью по грязи в поле в течение двенадцати часов под холодным проливным октябрьским дождем или к сидению под замком в кабине грузовика, поеданию сандвичей и чтению Библии.