Талисман
Шрифт:
Все было просмотрено, разложено по местам. А Фрося не закрывала сундучка.
Наконец захлопнула крышку.
Фрося уезжала на фронт, а дом ее оставался у нас — на хранении. В доме было все необходимое для жизни. Не хватало для жизни только победы.
Но одну вещь Фрося вынула из сундучка. Вынула и незаметно положила в сидор. Я успела увидеть: это были стянутые шнуром Сашины треугольные письма…
Окончательно собирала Фросю мама. Сунула носовые платки, Люськину теплую пеленку — на портянки,
Дальше двора Фрося нас не пустила. Обняла одной рукой (другой придерживала сидор), расцеловала всех троекратно, по-русски, как положено перед дальней дорогой. Когда целовала Люську, не справилась со слезами.
Первый раз уезжала от нас Фрося. Уезжала надолго. Могло ведь случиться, и навсегда.
Мы смотрели ей вслед с нашей стены.
Но Фрося не обернулась.
Она уходила все дальше, все ближе к углу — новой своей походкой. Спина ее казалась еще шире в шинели. Крепкая такая спина, как раз вытаскивать раненых с поля боя…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Почему-то Вовка забыл про лаз и ломился напролом в неудобном месте. Перевесился телом и рухнул на четвереньки, своротив кусок раскисшего дувала. И тут же вскочил, побежал, выдирая из грязи ноги.
У Таньки в саду трещали ветки. Бухнул через забор булыжник. Неслись истошные крики:
— Сто-ой! Убью-у, змееныш! Убью-у!
Это кричала Вовкина мать.
— Вовка, куда ты? — Я рванулась за ним, ничего не понимая.
Вовка сбегал уже по ступенькам на улицу. Он повернул бледное лицо — слепые, бешеные глаза были на нем — и вдруг погрозил мне кулаком.
Я остолбенела.
Потом, не веря себе, подбежала, свесилась на улицу. Вовка как провалился. Уличный продавец с плоской корзиной на голове вошел в ворота напротив.
— Груши-и, — уныло донеслось из глубины двора. — Груши-и…
Приводя в чувство, дождь запустил мне за шиворот ледяные пальцы. Бр-р! Я осмотрелась. Нет, мне не снилось все это.
От забора шли Вовкины следы. Они были как большие рваные раны.
В них копилась жидкая грязь.
… На следующий день Вовки не было в школе. Где он? Что у него стряслось? Я терялась в догадках.
И чуть не заговорила с Танькой.
Но Танька всегда теперь крутилась возле Римки. Сегодня с утра они оживленно шептались о чем-то всей компанией, а на уроках бросали записки. Мне казалось, они говорят про Вовку, обсуждают подробности, неизвестные мне, копаются в Вовкиной беде. Неужели Танька им разболтала?
Я ненавидела Таньку, ненавидела вертлявые ее глаза.
Вечером Вовку долго звала бабка. Я стояла на крыльце, дрожа от холода. Стегал мокрый, порывами, ветер. Мотались ветки. В близком небе, приклеившись друг к другу боками, бежали тучи испуганным бараньим стадом.
— Ли-ина! — Кто-то тихо позвал меня с балаханы.
Я вздрогнула, подняла голову. На верхней ступеньке лестницы сидел Вовка — большой нахохленной птицей. Как я не догадалась, где его искать!
Вовка зашевелился, привстал на перекладине, как птица на ветке. Отступил в темную глубину балаханы. Оглядевшись, я вскарабкалась следом.
— Тебя ищут, слышишь?
Вовка дернул плечом. Сел на скрипучую раскладушку, съежился.
— Ты и прошлую ночь был здесь?
Вовка кивнул. Пожаловался:
— Замерз, как цуцик. И жрать охота.
— Сейчас! — Я метнулась к лестнице. — Ты погоди, я мигом.
— Только шоб шито-крыто, — предупредил Вовка.
В чулане среди развешанных по стенке старых вещей я нащупала бывшую мамину шубу (в холода мы закрываем ею картошку), нашарила на полке мешок со жмыхом. Размотав перекрученную холщовую горловину, в две руки отвернула краюху. Вкусно запахло хлопковым маслом. Звякнула под ногой банка, скрипнула несмазанная дверная петля.
— Ты идешь, наконец? — обрадовалась за стенкой мама.
— К Мане я, на минутку!
— Куда ты? Оденься… — Мамин голос привычно заволновался.
Но я уже хлопнула дверью.
… Вовке трудно было рассказывать. Он надолго замолкал, кутался в шубу. Скрипел раскладушкой. Дважды во двор выбегала мама — сначала на крыльцо, потом к забору. Звала меня громко, на весь квартал.
Молча, не глядя друг на друга, мы ждали, когда она уйдет.
… Он проснулся от шепота.
Кто-то белый, похожий на привидение, стоял на ступеньках из коридорчика и звал его:
— Ну, иди!.. Иди ко мне… жду…
Запретное было в зове. Будто приснился стыдный сон. Вовка крепче зажмурил веки. Ушел головой в подушку.
И сквозь ватную глухоту — взрывом! — услышал близкий ответный шепот:
— Не могу я, Мишенька… Не могу! Вовка закинул руку…
Мать лежала не шевелясь. Только голову подняла от подушки.
— Он не проснется. Иди ко мне, Мусь…
Мать осторожно откинулась на подушку — рядом с Вовкиной головой. По капле переводила дыхание.
Онемевшей, словно бы не существующей рукой Вовка слушал ее заплясавшее сердце.
Сколько бессонных ночей было потом у Вовки? Он ложился с краю, научился сопеть носом и почмокивать губами. И вольготно разбрасывал ноги и руки, тесня мать подальше, к самой стене.
Отсыпался на переменах, на уроках. Дома было противно. Мать ходила с измученным, невыспавшимся лицом. Волком смотрел дядя Миша.
У него кончалась командировка.
Вовка ликовал, считая оставшиеся дни. Он и заснул, наверное, от этой радости — преждевременной. А может, потому, что очень уже устал.