Талисман
Шрифт:
Яростно били бубны, вертелись в толпе плясуны в новых халатах.
Чудовищным хоботом рыскал карнай, трубя, обшаривал жадно воздух.
Мы наконец увидели Тахиру.
Была она закутана в белое и сидела высоко в седле вместе с их старшеньким, Назиром. Лошадь вел под уздцы какой-то узбек.
Валила толпа из ворот, крича что-то радостное и приплясывая.
Мы ждали. Показалась лошадь, ее костистая, огромная голова, влажный глаз, дрожащий в ресницах. Надвинулась рыжей массой, обдала пахучим теплом.
— Тахира!
Она оглянулась — скользнул
Свадебная процессия свернула, растягиваясь, на мостовую.
Я увидела Сережу. Он шел обочиной, стараясь не отстать от лошади. И все смотрел на Тахиру.
Она казалась такой маленькой — сжавшийся белый комочек, приникший к другому, вовсе уж маленькому и беззащитному.
Больше мы не видали Тахиры.
Как-то я повстречала Назира. Он объяснил: домой ее не пускают новые родственники.
— Но ей там хорошо, — добавил Назир. — У нее всегда есть шурпа и лепешка.
«А у вас?» — чуть не спросила я.
Спрашивать было незачем, достаточно поглядеть на Назира.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Я еще ничего не поняла. Я еще не знала, что это конец, все. Я еще не знала Вовки. Вовкины глаза вдруг сделались как щелки.
— А ну повтори, шо сказала!
— Нужно будет, повторю, не беспокойся, не заржавеет!
Я готова была сгореть со стыда.
… Мы с Вовкой шли из кино. Первый раз мы ходили в кино одни, без Таньки, и нам было так хорошо вдвоем… Вовкины глаза голубели ласково, покорно, а плечо нет-нет и касалось моего плеча. И тогда у меня слегка кружилась голова. Но я старалась не показывать Вовке вида. Язык помогал мне, он работал как бы помимо меня, и слова слетали с него без задержки.
Так мы и шли: вспоминали фильм, а сами ждали — сейчас наши плечи соприкоснутся.
Вовка переживал военные эпизоды.
— Самый верный способ уходить от собак — по воде… А в избушке? Шо то за бой: та-та-та, и все. Можно было продержаться хотя бы час…
Я смотрела этот фильм третий раз (а буду смотреть — десятый). И сейчас говорила Вовке, какая счастливая артистка: это ей посвятил поэт известные всем и каждому стихи «Жди меня». Вовка этого не знал. Теперь мне хотелось растолковать ему еще и другое: как здорово получилось, что она смогла ответить поэту. Сыграла свою Лизу — именно такую, до конца верную в любви, идеал поэта. Нет, вряд ли, говорила я, это была игра. Ей и не надо было ничего играть — просто оставаться такой, какая она есть. Иначе зачем посвящать ей стихи?
— Придумаешь тоже, — фыркнул Вовка. — Артистка она артистка и есть. Шо хочешь тебе сыграет. А та, вторая, как ее? Она скажешь, тоже такая, как есть?
Я даже ногой топнула от досады:
— Ну при чем тут какая-то…
Нечаянно, само собой сорвалось у меня с языка это слово.
Вовка будто о камень споткнулся. Встал посреди дороги, сощурился, глаза сделались серые, колючие. Я поняла: он сразу забыл тот, главный наш разговор — плечами. И разозлилась. На себя? На него?
— Все вы ругаетесь, и хоть бы хны. Маня — так через слово!
— Значит, и ты теперь хочешь, как все? Гляньте на бедную — от Маньки отстала.
— Ладно. Ты-то с чего привязался?
— А с того, шо противно слышать.
— Сам не ругаешься, что ли?
— Сравни-ила! Ты ж девчонка — и матерки! Последнее дело — такая, как наша Манька.
— Много ты знаешь Маню…
— А то не знаю! Одного понять не могу: чего ты до нее липнешь? Как муха до помойки.
— Муха… Липну?! — Я захлебнулась в собственном возмущении. — А хоть и так. Не твоя забота!
— Так-таки и не моя?!
— Не твоя. Мне указчики не требуются: сама умная.
Вовка посмотрел на меня долгим, сожалеющим взглядом. Даже вздохнул. И вдруг отрубил:
— Ну, все. Верно сказала — зря до тебя колочусь. Делай шо хочешь, плевать мне, раз так!
Вовкины губы сомкнулись. Чего-чего, а это он умеет! Теперь слова из него не выжмешь.
Мы шли рядом — и чужие. Показалось: я вижу дурной сон, от которого надо проснуться. Я нарочно приотстала. Но Вовка не оглянулся. Остро ходили передо мной его лопатки, гордо каменела шея.
Так, с этой колючей спиной и недвигающейся шеей, он торкнулся в калитку и захлопнул ее ногой.
А я пошла себе дальше.
Шла, а передо мной торчали Вовкины лопатки. Жалость сдавила мне сердце холодными ладонями. Ему и без того несладко. А тут еще я с глупыми, обидными словами.
Вовка, Вовка… Быстро как все получилось. Шли, болтали, так нам было хорошо… И тут я брякнула ни с того ни с сего. И вот…
Загорчило, как от полыни.
Но я понемногу справилась. Впервой, что ли, нам ссориться? Опять у меня начнется беспокойная, острая жизнь. Буду караулить и перехватывать быстрые Вовкины взгляды и, виду не подавая, торжествовать: смотрит! Опять пойдут у нас шифрованные разговоры, когда говоришь одному, а слова посылаешь другому. Посылаешь, к примеру, Таньке, а Вовка ловит их на лету, но отвечает, конечно, тоже через «переводчика». А как под конец намаешься всей этой канителью! И захочется одного: сесть вдвоем и спокойно, долго говорить обо всем, что накопилось за прошедшее в глупой ссоре время. И чтобы никто не крутился рядом, никто не мешал…
А пока будет другое… Вечерами, наигравшись с ребятами, буду бежать домой по гулкой, продрогшей Некрасовской. Бежать и оглядываться то ли от страха, то ли ждать чего. И вдруг угадаю за деревом прячущуюся фигуру.
Ага, он все-таки провожает меня!
И сразу станет не страшно, ликующе, и я пойду самым независимым, самым легким своим шагом.
Почему-то мне необходимо снова и снова убеждаться в своей власти над Вовкой. Не в той, которую проверяешь в открытую. Выбьешь, например, семечки из протянутой ладони, проделаешь это на глазах у всех и удираешь с визгом, пока не догонит. Сзади подначивают мальчишки, а он поймает, замахнется и… пальцем не сможет тронуть. Только попросит потом: