Талисман
Шрифт:
Я хочу быть со всеми, как все.
Я запуталась в дверных портьерах. Когда, проклиная свою неловкость, выбралась, наконец, на свет, комната показалась мне полна народу.
Кто-то, согнувшись, накручивал ручку у граммофона, будто мясо молол. Разверстая пасть пела женским голосом, тонко и грустно. На свободном пятачке парами топтались девчонки. Я удивилась: чуть не половина класса оказалась здесь! Вон проплыла над всеми Танькина растрепанная голова. Танька уже успела потерять ленту.
Римка встретила меня довольной улыбкой. Подскочила Ирка:
— Принесла?
Я
— Девчо-онки! Что у нас будет!
Ирка застонала, закатывая глаза. И вздернула руку: масляно блеснул в ней серпик копченой колбасы.
Девчонки завыли, расцепились, стали вырывать друг у дружки колбасу и нюхать жадными носами.
— Тетя Ашхен! Тетя Ашхен! — звала Ирка.
Откуда-то из боковушки явилась приземистая, черная женщина, до удивления похожая на постаревшую Римку.
— Ц-ц-ц, — вертела женщина в пальцах мое приношение. И тоже понюхала — шумно втянула запах крупным носом.
— Ай, молодэц, — сказала она мне. — Ахчи, как звать тебя? Почему, Линочка, детка, не пришла к нам раньше?
Она улыбалась. Черными паучками шевелились в углах губ кустики усов.
В сладкой музыке общего одобрения я почувствовала себя героем дня. И уже без раскаяния вспоминала, как ловко все устроила. Мне повезло, что по литерной давали эту колбасу. Еще в магазине я оторвала один серпик от прочих трех и спрятала в сумку с учебниками. А дома быстренько перепрятала в чулан, где на полке за пустыми банками уже дожидался пакетик с рисом. Рис я добыла накануне. Отсыпала из мешочка стакан, и странно — было почти незаметно.
Деньги взяла из ящичка в мамином бюро. Там их оставалось совсем немного. Еще недавно, в получку, мама считала и пересчитывала бумажки и раскладывала их — за квартиру, молочнику на Люськино молоко, вернуть самые неотложные долги. И вот в ящичке оставалось несколько бумажек…
Почему-то так было всегда: деньги таяли у мамы, их вечно не хватало до новой зарплаты. Но мама все равно не умела вести им счет.
Я открыла ящичек и взяла десятку — столько было велено нести на мясо для плова. Денег оставалось совсем немного… Но я знала, мама не хватится украденной мной десятки. Опять попросит у кого-нибудь на работе в долг.
Да что! Еще какой-то час назад я, как воришка, прокрадывалась в чулан. А мама кричала мне через стенку добрым своим голосом:
— Не запаздывай, Линуша. Я беспокоюсь, когда ходишь одна в темноте.
Сейчас, здесь это показалось не таким ужасным. А главное — было, прошло, осталось позади. И незачем вспоминать. Мне стало легко, свободно — так же свободно, как всем вокруг.
Я слонялась по комнаткам, обживалась. Так вот он какой, Римкин дом… Я его представляла другим. А у них хорошо: ковер, занавески. Не то что у нас или у Таньки. Положим, у нас всегда было головато. Висело до войны одно бухарское белое сюзани — мамина гордость. Но прошлой зимой оно перекочевало в музейские сундуки… Зато у Римки не видно книг. У нас они теснятся на дощатых полках — мамины фолианты и словари, моя расхристанная библиотека, тяжелые книги по живописи из комнаты отца. А на стенах висят негусто отцовские этюды и натюрморты.
И неоконченный узкий холст — копия таитянки Гогена.
Этюды менялись: вместо желто-синих гор Хаджикента, помню, легли раскрытыми веерами поля Ферганы (отец с бригадой художников ездил тогда по колхозам, писал портреты героев труда). Потом явились пыльные панорамы Фархада.
Теперь вот заплясали улочки старого Ташкента…
Этюды менялись. А некрасивая, косолапая таитянка неизменно оставалась на месте. Она и сейчас там — в изножье маминой кровати.
С гогеновской таитянки начинается каждое наше хорошее утро: ее первую находит заглянувшее в комнату солнце. Найдет и раскрасит широкой золотой кистью.
Мне вдруг стало тесно у Римки, в комнатах, задушенных тряпьем. Свет небольших окон цедили шторы. Он стоял у подоконников мутными лужицами. В дверях сторожили портьеры — облепляли, хватали за ноги. Стену заткнул ковер. Он стекал на кушетку ленивой складкой, тек на пол…
И вышивки, вышивки — гладью и аппликацией, стебельчатым швом и крестом. Они испятнали стены, бежали дорожками по комодам, свешивали с этажерок треугольные языки. Вспухали волдырями подушечек и подушек.
Кто же это старался? Ясно одно: не Римка. Наверное, тетя Ашхен уют наводит. Или убивает время старшая Римкина сестра — косая Марго. Что-то ее не видно.
Начали собирать на стол.
Посредине поставили огромную миску с винегретом (у меня так и побежали слюнки). Вынесли нарезанную прозрачно мою колбасу. Притащили тарелку с миндалем — это, конечно, Танька. Миндаль у них в коридорчике, в мешке, завязанном особенным бабкиным узлом. Значит, Танька научилась его развязывать.
Я с трудом оторвала взгляд от стола. Отвернулась к вышивкам, будто мне и впрямь интересно.
Почти с каждой на меня смотрело лицо.
Японки под зонтиком, расфуфыренные графини, девочки-паиньки — локоны по плечам, бантики. И точно такие же банты, но уже при кошачьих мордах. Даже цветы имели лица. Колокольчики, опустив, демонстрировали сверхдлинные нитяные ресницы. Пялили наивные зенки ромашки. Странно, здесь почему-то любили именно лица! И — не любили их. У японки забыли довышить рот, у безносой графини не хватало еще и глаза. У девчонки зачем-то выпороли зрачки, и она висела слепая, как греческая скульптура.
В дальней каморке, где стояла швейная машина, я обнаружила подушечку для иголок, надетую петлей на шею безголового манекена. Круглая кошачья морда, вышитая на подушечке, была сплошь утыкана булавками. Они торчали в глазах, дырявили розовый треугольник рта, белые ушки…
В большой комнате, где накрывался стол, завыли девчонки — хором. Я заторопилась туда, шагнула на порог и… ахнула.
Стол присел на резные лапы под грузом всякой еды.
Красиво искрился в тарелках винегрет. А посредине вздымалась из блюда белая гора плова. Темнели у ее подножия кусочки мяса. Гора курилась ароматным паром.
— Ахчи, где ходишь? Зачем ждем тебя?
Губы тети Ашхен маслено блестели. В углах рта быстро шевелили лапками два черных паучка.
Рядком сидела Римкина семья.
Древняя старуха с седыми усами и длинными белыми волосками на подбородке. Сильно ходили ее беззубые десны. Рядом с ней толстая, светлая не переставая водила головой, словно высматривала кого-то. И ела-то она на ходу — догоняла ложкой убегающий рот. Косые ее глаза то сходились у переносицы, то разъезжались к вискам.