Там, где была тишина
Шрифт:
Старик снова задумался. Он словно ждал от Макарова какого-то подвоха.
— Ездил и весной, — ответил он. — Баранту в горы гонял.
— А как ездил?
Старик недовольно насупился: «Вот еще пристал, ей-богу, — вероятно, думал он. — И чего ему надо?»
— Подойди-ка сюда, папаша, — подозвал его к столу Макаров. — Вот смотри, здесь такир, а здесь горы. Ты по какой дороге в горы ездил?
Дурдыев положил свой заскорузлый черный палец на бумагу и повел им по холмам, шедшим вдоль трассы.
— Вот здесь ездил, начальник. Сначала Ак-Джар, потом Ак-Косшар, до колодца
— Правильно, — обрадовался Макаров. — Я же им, чертям, так и говорил, трасса должна в другом месте проходить.
Под «ними» он подразумевал своих невидимых противников — авторов старого проекта.
На радостях он предложил старику чаю. Дурдыев отказался.
Он немного потоптался, переминаясь с ноги на ногу, и неожиданно спросил:
— Ты письмо привез, начальник? Из Ашхабада? Для Дурсун?
Макаров удивленно поднял глаза. Письмо лежало на столе. Но при чем тут Дурдыев?
— Это же для Дурсун письмо, — ответил он. — Для девушки какой-то.
— Дурсун моя жена, — потупился старик. — Давай письмо сюда. Передам.
Макаров после минутного колебания отдал письмо Дурдыеву.
— Шел бы ты, папаша, отдыхать, — добродушно произнес он. — Делать тебе здесь нечего. А я поработаю еще немного.
Старик поклонился и вышел. Сжимая в руке письмо, он прошел по пустынной улице и уже было хотел свернуть к своей усадьбе, как его кто-то окликнул.
— Ниязов? — тихонько спросил он, когда человек приблизился к нему.
— Ты что ночью бродишь, может, какой красавице свиданье назначил? — рассмеялся Ниязов коротким, деланным смехом.
— Тебе бы все шутить, — обиделся Дурдыев. — На работе я был. Сторожем работаю. Большой почет для Дурдыева, правда?
Ниязов снова рассмеялся. Луна освещала его коренастую фигуру в халате, клочковатую бороду и широкое пятно на щеке — след пендинки.
— За тобой мне не угнаться, — продолжал Дурдыев. — Ты уже башлыком стал, председатель Совета. Большой начальник!
— Вот что, старик, — серьезно сказал Ниязов. — Ты, видно, совеем ослеп?
— Почему ослеп?
— Ничего не видишь, что делается вокруг. Землю у тебя отобрали. Скоро кибитки отберут, баранов отберут, жен отберут, понял?
Дурдыев злобно сплюнул.
— А что делать? Сам эмир не удержался. У них сила большая.
— Ты погоди сдаваться, — сурово нахмурился Ниязов. — Ты думаешь, я в сельсовет пошел, чтобы ковры перед ними расстилать? — Он помолчал немного, словно что-то обдумывая, и наконец, как бы между прочим, произнес: — Скоро большие дела начнутся. Большие люди сюда приедут. — Он кивнул головой в сторону границы. — Оттуда. Нужно действовать, Дурдыев.
Он наклонился к самому уху ночного сторожа и что-то зашептал. Тот резко отшатнулся.
— Не хочу, Ниязов. Дети, жены. Себя жалко.
— Захочешь, — ответил ему собеседник. — Сам все сделаешь. А это что у тебя в руке? — вдруг обратил он внимание на письмо, которое старик все еще держал в руке. — От кого письмо?
— От Тоушан. Для Дурсун, понимаешь?
— Понимаю, — протянул Ниязов. — А ну-ка, давай его сюда.
Он разорвал конверт и повернул лист к свету. Но лунный свет был слаб, и письмо прочитать ему не удалось.
— Давай костер разведем, — предложил Ниязов.
Ему, видно, не терпелось прочесть это послание.
Под узловатыми, сильными пальцами затрещали ломкие ветви саксаула, зашумел сухой камыш. И вот уже огонек заплясал между сучьев, озаряя фигуры собеседников, склонившихся над листом бумаги.
— Слушай, Дурдыев, — глухо произнес Ниязов, — внимательно слушай.
— «Дорогая сестричка, — начал он читать. — Я вспоминаю тебя маленькой хохотушкой с лиловой новенькой ленточкой в тоненьких косичках. У меня льются слезы, когда я подумаю о том, как рано оборвалось твое детство. А где твоя юность? Ты не видела ее… Неужели это навсегда? Неужели такая твоя судьба?
Нет, не может этого быть…
Дурсун, сестричка моя! Посмотри внимательно вокруг. Неужели тебе не хочется выйти на наши широкие поля, с песней возвращаться с работы? Я пишу это письмо и вижу тебя веселой и счастливой под цветущими деревьями нашего сада.
Мы скоро увидимся с тобой, сестричка, я приеду в свой родной аул. Будешь у матери, скажи, что Тоушан уже большая-большая и что я целую ее крепко-крепко. А когда я приеду, пусть, она приготовит мой любимый плов с тыквой, яблоками и айвой. Хорошо?»
Дурдыев опустил голову. Костер медленно угасал. Старик протянул руку к письму, изорвал его и бросил в костер. Огонь снова вспыхнул и отразился в его темных прищуренных глазах.
— Ты прав, башлык, — произнес он. — Они отнимут у нас землю, баранов и жен…
НАХОДКА В ТУГАЯХ
Поезд, постояв ровно минуту, ушел на Сталинабад. Из вагона торопливо вышел невысокий человек в черном костюме и серой фетровой шляпе и, минуя крайние пустые мазанки, зашагал по направлению к реке. В руках у него был небольшой сверток. Он, видимо, боялся лишних глаз, так как несколько раз оглянулся по сторонам. Но вокруг никого не было.
Поезд ушел, и тишина вновь плотно нависла над землей. Через несколько минут неизвестный подошел к камышовым зарослям, окаймлявшим берега Аму-Дарьи. Прежде чем войти в тугаи, как здесь называют густые заросли, возникшие на иловых отложениях, он еще раз огляделся, а затем решительно шагнул вперед.
Камыши зашумели своими пушистыми метелками и вскоре вновь затихли. Стояла мертвая тишина. Лето в разгаре. Горячие солнечные лучи щедро согревают и окрестные горы, на склонах которых пасутся овечьи стада, и ровные, как стол, такиры, поросшие кустиками полыни, и солончаки, и густую поросль тугаев. Неподвижно стоят камыши, чуть-чуть покачивая свои еще тугие, не распустившиеся метелки. То поваленные набок, то стройные и прямые, они образуют густые заросли, размежеванные речными протоками да кабаньими тропами. Свои длинные саблевидные листья они купают в коричневой, шоколадной аму-дарьинской воде. За камышовыми стенами — протоки, излучины, старицы, глухие озера.