Танец ангела
Шрифт:
— Опасная у вас работа, оказывается.
— Или мартини оказался недостаточно сухой, или его взболтали, вместо того чтобы размешать…
Винтер как раз помешивал кофе. Ложка почти могла стоять.
— У меня кладут лед ненадолго в вермут, а потом этот же кусок — в джин, — сказал Болгер.
— Кто-нибудь может назвать это крохоборством.
— Наши клиенты называют это стилем.
Было видно, что мысли Болгера витали где-то далеко. С таким выразительным лицом в покер не поиграешь, подумал Винтер. Если только он не гениальный притворщик.
— Как
— Ты же знаешь, что я никогда не «думаю».
— Но это ведь возможно?
— К сожалению, возможно все. И это очень затрудняет дело.
— Мне продолжать расспросы?
— Да, конечно. Я очень благодарен за любую помощь.
— Дуглас сказал, что в последние дни в пабе мелькал какой-то новый тип.
Винтер выпрямился.
— Обычно мы помним только давних завсегдатаев, но если кто-то из случайных одиночек возвращается, то на него невольно обращаешь внимание.
— Я понимаю. А этот тип чем-то еще выделялся?
— Дуглас не сказал.
— Я вообще ничего об этом не видел в протоколах. Хотя все прочитал внимательно.
— Ты бы сам с ним поговорил.
— Придется.
— Немного полевой работы шефу не повредит.
Винтер потянулся за кофейником.
— Еще кофе?
15
Ларс Бергенхем не раз задавался вопросом, почему его повысили — или понизили, это как посмотреть — и забрали в криминальную полицию округа. Он не просил — его поставили перед фактом. Хотя они, наверное, знали, чем бы он хотел заниматься. Он не смог бы работать с экономическими преступлениями, или в техническом отделе, или даже в следственном, или искать наркотики, и спасибо богам всех религий, что он не оказался в миграционном отделе, думал он. Но его поставили на оперативную полевую разработку — именно туда он бы сам и пошел, если бы мог выбирать.
Он не хотел становиться толстокожим. Напротив, он хотел быть рыцарем, сражающимся против всех.
Насилие было реальностью. Оно было конкретным и ощутимым, и он зарывался лицом в волосы Мартины почти до потери дыхания. Почему люди не могут быть добрыми, говорил он ей. Они были женаты год, а через месяц появится на свет Малыш, и в доме начнут раздаваться совсем другие звуки. Он рано начнет играть в футбол. Бергенхем будет стоять в воротах. Он не будет ругать Малыша.
Вчерашний выпускник Высшей полицейской школы. При переводе он еще не осознал, что произошло. Как будто он получил некий знак отличия, но непонятно почему. Он был сырой материал, как кто-то про него сказал. Материал для чего? Он что, росток картошки? Был ли он в первый год работы только ростком?
Поначалу он чувствовал себя очень одиноко. Он был довольно замкнут еще в полицейской школе, и так же мало общался с сотрудниками оперативного отдела — их было сорок или тридцать, если не считать тех, кто был занят только розыском пропавших без вести.
Бергенхем удивился, что Винтер оставил его в ядре группы, когда расследование затянулось.
У
Одиночество. Он не был силен в профессиональном жаргоне, и ему не хватало цинизма виртуозно им овладеть, по крайней мере пока. Он не мог смеяться над увиденным. Может, он просто был нудным?
Он заметил, что Винтер редко смеется. Винтер не был нудным и не смеялся в неподходящих местах, как Хальдерс или как даже Рингмар иногда.
Ларс Бергенхем восхищался Винтером и хотел быть как он, но это, конечно, было нереально.
И дело не в стиле и элегантности или как там еще это назвать. Хотя шик Винтера не был так поверхностен, как у многих других.
Главное — его твердость. Бергенхем воспринимал Винтера как железный кулак в бархатной перчатке. Когда Винтер работал, его окружала аура сосредоточенности. Губы шевелились, а глаза оставались неподвижными. Но Бергенхем не видел Винтера вне работы — может, тогда он становился другим человеком, более мягким?
Ходили многочисленные слухи о его подругах, с которыми он снимал напряжение после работы. Был бы он женщиной, его репутация была бы испорчена. В последнее время слухи утихли, пересказывали только старые истории. То ли он успокоился, то ли стал более осторожным в своих приключениях.
Бергенхему на все это было плевать. В Винтере его привлекало нечто другое.
«Каким я буду через десять — пятнадцать лет? — Он вдохнул запах волос Мартины. — Буду ли я так же лежать и думать обо всем вокруг? Многие ходят в рваных ботинках. Многие ли будут нуждаться через пятнадцать лет?»
— О чем ты думаешь?
Мартина медленно повернулась на бок, опершись на правый локоть и отодвигая левую ногу. Он погладил Малыша. Живот Мартины торчал тупым конусом, наподобие тех, что они ставили на футбольном поле на тренировках. Бергенхем завязал с футболом, и тренер искренне пожелал ему больше не совершать в жизни серьезных ошибок.
— Да так, ни о чем.
— А все-таки.
— Многие ходят в рваных ботинках.
— Ты о чем?
— Я просто так. Вертится в голове почему-то.
— Похоже на строчку из старой песни.
— Да, песня кого-то из бардов. Я ее слышал в исполнении Элдкварн, но написал ее, кажется, Корнелис Вреесвийк. Он уже умер.
— Многие ходят в рваных ботинках.
— Да.
— Хорошее название. Можно мысленно их увидеть. В рваных ботинках.
— И сейчас тоже?
— Сейчас такое тоже встречается.
Мартина сделала жест в сторону окна и города.
— Тебя это волнует? — спросил он.
— Честно говоря, не очень, особенно в последнее врет, — сказала Мартина и положила руку на живот. — Вот!
— Что?
— Положи руку сюда. Нет, сюда. Чувствуешь?
Сначала он ничего не заметил, но потом ощутил слабое движение или намек на движение.
— Ты чувствуешь? — повторила она.