Тайна и кровь

Пильский Петр Мосеевич

Я отправился к Кириллу. Он лежал на диване, курил и тихо напевал полковой марш. Мне он очень обрадовался. Мы поцеловались, и, отступив на несколько шагов, он долго рассматривал меня радостными глазами, будто я появился в его квартире прямо с того света. А впрочем, ведь, это так и было. Уже раз мысленно ощутив и пережив всем моим существом, телом и душой смерть, я умер у стенки в подвале чека, и сколько раз за это время я стоял на узкой грани, отделявшей меня от вечного могильного мрака.

Кирилл все знал. С Лучковым у

него были установлены правильные и постоянные сношения.

— Очень я беспокоился за тебя, — сказал Кирилл. — Сведения о тебе были неважные… Могли угробить. Прямо скажу: здорово тебе повезло!

Мой рассказ о голове Трунова необычайно возмутил Кирилла. Дрожа от негодования, он грозил:

— Ничего!.. Когда-нибудь на этажерке будут стоять две банки с головками Урицкого и этой девки… Яковлевой.

Рано утром кирилловский рысак нес меня за Охту, на Пороховые. Северное солнце всходило, но не грело. Было светло и холодно, и сильный конь бодро летел вперед, звонко цокая подковами по камням мостовой.

На повороте мы остановились. Я вылез. Кирилл завернул и шагом поехал обратно. Я стал отыскивать № 16, нашел и через двор, через узкое крыльцо, по лестнице поднялся наверх, пихнул дверь, и она отворилась с чуть слышным стоном.

Ни в первой, ни во второй, ни в третьей комнате не было никого. Я в недоумении остановился. Дом казался необитаемым. Тишина, закрытые ставни, густой полумрак, скрипящие под ногами половицы невольно заставляли чего-то остерегаться, ждать опасности, быть готовым к какой-то роковой внезапности.

Из средней комнаты тоже закрытая ставнями дверь со стеклами в своей верхней половине вела на веранду.

Я тихо отворил ее — и отступил.

Предо мной стояли, сбившись в угрюмую кучу, человек двадцать красноармейцев, а впереди них — комиссар со значком на груди и орденом Красного Знамени.

Мгновенным порывом я схватился за карман, где лежал револьвер, и быстрым движением вынул его. Еще один миг — и я стал бы стрелять.

Но тотчас же из этой небольшой толпы людей, притаившихся у правой стены веранды, раздался веселый смех. Красноармейцы хохотали, и лукаво улыбался комиссар. Я взглянул на них и рассмеялся сам.

Кто-то крикнул:

— Рано, товарищ, схватились за оружие. Немного попозже было бы полезней.

Я ответил шутливо:

— И на старуху бывает проруха.

Это были наши. Они окружили меня, и вопросы посыпались один за другим. В комиссаре я сразу узнал Рейнгардта. Его внимательные голубые глаза быстро смерили меня с головы до ног. Он увел меня с веранды в комнату.

— Кто вас прислал?

— Трофимов.

— Какие до этого получили поручения?

— Разведку на запасных путях Николаевского вокзала.

— Были внутри вагона?

— Был.

И я рассказал Рейнгардту все, что видел и узнал. Он остался доволен.

— Дело-то мы оборудуем, — задумчиво говорил он, — почти наверно.

Штука нетрудная! Думаю, что не обойдется без жертв, но, может быть, все кончится и совсем благополучно. Красноармейские часовые не из храбрых. Какое они на вас произвели впечатление?

— Да никакого. Ходят около вагона, как нанятые удавленники. Да и остальные — такие же. Вот только караульный начальник, должно быть, — кадровый унтер-офицер… Тот — настоящий солдат.

— И это тоже не страшно. Самое трудное — уйти. Может подняться такой шум, что…

Мне захотелось узнать, кто участвует в этом рискованном, дерзком и опасном предприятии. Большинства я не знал. Но все были из нашей новой организации.

— Трофимовцы, — пояснил Рейнгардт.

Я сказал:

— Ведь, я только несколько дней, как выпущен из чека и Крестов. Мне решительно ничего не известно об организации. Скажите: это — ваша первая «операция»?

— О, нет. Были и до этого.

И он стал посвящать меня в дела и события. Отчаянный народ! Что натворили они за это время! Особенно врезался мне в память один эпизод:

— Видите ли, — рассказывал Рейнгардт, — это было даже как-то странно. В сущности, мы не имели даже определенного плана. Просто одному из нас взбрела мысль: «Айда, ребята, на картежников».

— Идет!

— Куда?

— В клуб.

— Какой?

— Палас-театр.

И вшестером пошли, заперли швейцара, ворвались в зал:

— Руки вверх!

И все покорно, как малые ребята, подняли.

Наш приказывает им:

— Спокойствие! Смирно! Ни звука! Если хоть один из вас шелохнется — уложу на месте.

В зале — ни шороха. Слышно, как люди дышат. Этакое трусливое стадо — людишки!

Наш им опять:

— Сию же секунду вынимайте и кладите все деньги, все драгоценности и револьверы! Если кто-нибудь затаит — моментально к стенке!

Трое из наших берут подносы и с благосклонной улыбкой обходят присутствующих. Галантность сверхъестественная, вежливость необыкновенная! Отобрали все. Отвратительная подробность: по грязному ковру с вытаращенными глазами кто-то полз на четвереньках. Наши ему:

— Будьте любезны, встаньте на ноги: так передвигаться гораздо удобней.

Встал. Смотрит, но не понимает абсолютно ничего. Бел, как его манишка. Обыскали, а у него — какая-то тысяча керенок и дешевенькие часы. Было из-за чего дрожать и униженно ползать, тьфу!

Рейнгардт презрительно улыбается.

— Ну, молодец Кирилл, — продолжает он. — Выносил он нас на своем рысаке, как на крыльях. Недели три тому назад мне указали на одну квартиру… на Николаевской улице. Подкатили мы. Вхожу через черный ход. Из кухни — аппетитный запах: пекут блины. «Ах, черти! Кругом — голод, а у этого толстобрюхого — масленица!» Врываюсь. У плиты — кухарка, а на табуретке в счастливом блаженстве восседает волосатый красноармеец. Кричу: