Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
Он поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь ему открыл жандарм, за ним стоял еще один жандарм. Ему велели войти.
Глава седьмая
Маленький паучок с беленькой головкой и беленькими ляжечками, бог знает откуда взявшийся в промозглой сырости каземата, старательно, с завидной неутомимостью ладил паутинку на стене, зацепившись за щербатый край выемки в штукатурке, прямо над головой Шестого номера, в двух локтях от его лица, и тянул ее куда-то за изголовье кровати. Если бы Шестой мог перевернуться в постели и посмотреть назад, он бы увидел, что паучок растягивал свою сеть между стеной и верхней частью закрашенного окна, где благодаря щели в раме с улицы проникало несколько больше света, и также потолком, так что сетью полностью закрывался правый угол каземата, но он не мог, не в силах был перевернуться. Паучок появился в каземате (или, может быть, попался на глаза) дня три назад,
Но вошел Ирод, молча посмотрел на Шестого, молча обошел каземат, заметил паутину в углу и смахнул ее, заметил паучка на стене, притаившегося, застывшего в своей выемке, и сковырнул его со стены широким, как лопата, ногтем и раздавил, растер между твердыми, как каменные жернова, толстыми обрубками-пальцами. Жестом велел вошедшим с ним жандармам унести нетронутый узником завтрак и пошел вон, вытирая о штаны испачканные липкой паутиной пальцы.
Не было больше паучка! Холодная, пустая, в коростах искристой плесени была перед глазами. стена. Дрогнуло сердце узника: это и его конец, это знак! Может быть, сегодня… через час… Ирод, пригрозивший кормить его силой, если он не прекратит голодовку, исполнит свою угрозу… и это начнется…
Ну что ж! Он умрет на сутки-другие раньше. К смерти он давно готов. Он приготовился к смерти задолго до того, как начал эту голодовку. Еще в тот, теперь далекий, первый, день, когда его схватили, два с половиной года назад, и мучили весь день и всю ночь и потом еще день и ночь, не давали спать, не давали присесть, заставляли стоять у стены, добиваясь признаний, он понял, что живьем они его не выпустят, и приготовился к смерти. Потом ему показалось, что он может отдалить час смерти… может отдалить, не без пользы для дела… Не бесследно, без суда, в безмолвии исчезнуть, сгинуть в каменных мешках Петропавловской крепости, но именно дойти до суда и уже там, на суде… в полный голос… Нужно было только согласиться разыграть роль, которую они ему — невольно — навязывали.
Они ухватились за возможность представить на суде террористов с неожиданной стороны, как людей, не имеющих принципов, и он, в то время еще не Номер, а чиновник Департамента полиции Николай Васильевич Клеточников, задержанный на квартире террориста Николая Колодкевича и тем самым уличенный в связях с подпольем, таким — не имеющим принципов — им и представился, таким аттестовали его им и его начальники и сослуживцы по Департаменту. В первый день допросов Клеточников отрицал тот факт, будто он знал о том, кто таков на самом деле Алексей Петров, он зашел к Петрову на квартиру как к человеку, знакомому ему всего несколько дней, благонамеренно ищущему места, каковое Клеточников из сочувствия к нему и обещался для него подыскать, — над этим его объяснением откровенно смеялись: как мог он не знать Колодкевича, когда у него в секретном отделе хранилась фотография этого человека? Клеточникову пригрозили: с ним расправятся втихомолку, если он будет отпираться, если не признается во всем. В чем во всем? В том, что он действительно таков, каким они его себе рисовали, человек без принципов, служивший террористам, может быть, за деньги. Он согласился подыграть им. Конечно, это было рискованно: они могли воспользоваться его самооговором и не вызывать его в суд. Но, с другой стороны, это не имело бы в их собственных глазах того эффекта, как если бы с таким оговором выступил сам подсудимый. Притом они искренне верили в то, что он таков, каким они его себе представили, и как на дознании был самим собой, так и на суде будет самим собой.
На суде он объяснил, что служил революционному делу потому, что не мог не служить, что иного пути нет для человека, считающего своим гражданским и нравственным долгом содействовать благу общества, что к этому он пришел не вдруг, пришел в результате многолетних наблюдений и размышлений над судьбами России и ее народа и их будущим. В интересах общества, всей благомыслящей России он подрывал деятельность Третьего отделения и Департамента полиции и не только не брал от революционеров денег, как вынуждали его показывать на дознании следователи, но, напротив, ежемесячно отчислял на расходы «Народной воли» часть своего жалованья, которое в последний год его службы в Департаменте сильно возросло…
Потом он месяц ожидал смерти в качестве приговоренного судом к повешению. Вместе с ним были приговорены к смертной казни еще девять народовольцев. Процесс был в феврале восемьдесят второго года, спустя год после казни цареубийц-первомартовцев, и государь (новый государь) заменил девять новых виселиц бессрочной каторгой и одну виселицу расстрелянием (моряк Суханов был расстрелян). Девять помилованных были переведены из Трубецкого бастиона в Алексеевский равелин и отданы во власть штабс-капитана Соколова, прозванного Иродом.
Первыми словами, которыми Ирод, знавший Клеточникова по Департаменту, встретил его в равелине, были слова: «А с тебя здесь спрос будет особый». Так и было. Поместили Клеточникова в каземат, вполне отрезавший его от остальных товарищей: слева караульная комната, справа пустой каземат, за ним цейхгауз. Через некоторое время в соседний каземат поселили Арончика, но лучше бы не поселяли: бедный Айзик, самый молодой из всех заключенных в равелин (ему не было и двадцати трех лет), не вынесший одиночного заключения, был уже невменяем. Клеточников пытался ему стучать, но он на стук не отзывался, слышно было, как он быстро-быстро ходил по камере и что-то негромко выкрикивал через определенное число шагов… Ни прогулок, ни света, ни книг, вечная сырость и оттого вечное ощущение холода, хроническая невозможность согреться. Вечное чувство голода: кормили на 24 копейки в день, нужно было приневоливать себя съедать за обедом и ужином одни и те же щи из гнилой капусты, в которых могли быть и черви. Ржаной хлеб и квас— вот все, что можно было есть. Сначала дал знать о себе желудок, и без того слабый, а затем, на третьем месяце жизни в равелине, у Клеточникова началась цинга… К осени цингой были больны все содержавшиеся в Алексеевском равелине; врач назначил выдавать больным ежедневно по полбутылке молока, половинке лимона и чеснок. Их и стали выдавать больным — всем, кроме Клеточникова: он один не получал ни лимонов, ни молока. К весне восемьдесят третьего года многие арестанты не могли ходить, лежали и есть не могли — разрыхлились, изъязвились десны; врач назначил выдавать больным вместо ржаного хлеба белый хлеб, его и стали выдавать больным — всем, кроме Клеточникова. Он был обречен умереть, его не убивали, он мог и выжить, если мог, но помочь ему в этом не желали ни Ирод, ни комендант крепости генерал-адъютант Ганецкий, ни тем более Департамент полиции, от которого в конечном счете зависело изменение, хотя бы временное, условий содержания арестантов.
О молоке и белом хлебе, выдававшихся больным арестантам, Клеточников узнал лишь летом восемьдесят третьего года, когда его неожиданно перевели («На время», — почему-то нашел нужным предупредить Ирод) из четвертого каземата в шестой, располагавшийся в коридоре, где было семь казематов и пять из них были заселены, причем подряд, так что узники могли перестукиваться. Это был короткий период за все время пребывания Клеточникова в равелине, когда он получил возможность хотя в какой-то мере, единственно доступным способом — перестукиванием — соединиться с милыми товарищами. Его соседом оказался Колодкевич (с другой стороны Клеточникова, увы, было пустое помещение — цейхгауз). За Колодкевичем сидели Ланганс, Тригони, Николай Морозов.
Снова, как и на воле, через Колодкевича сносился Клеточников с товарищами! И первый вопрос к ним был: что им известно о Михайлове? Но о Михайлове никто ничего не знал, полагали только, что он сидел в таком же малом коридоре, в каком сидел прежде Клеточников, только по другую сторону входа в равелин, в такой же, как и Клеточников, полной изолированности от других арестантов; с Михайловым Клеточников в последний раз виделся на суде, когда им объявили приговор. Прощаясь перед тем, как их навсегда развели, они обнялись, крепко поцеловали друг друга. «Умрем друзьями, как жили», — сказал Михайлов. И все… все…
Тригони, крымчанин, узнавший о появлении в их коридоре Клеточникова, неожиданно передал ему, крымчанину, через Ланганса и Колодкевича новость, которую он сам узнал во время суда от адвоката: летом восемьдесят первого года в Симферополе был арестован общий их, Тригони и Клеточникова, добрый знакомый Владимир Карлович Винберг, председатель губернской земской управы, а вместе с ним и несколько его сотрудников. История эта обошла газеты, была опубликована и в «Народной воле», в шестом номере, вышедшем в октябре того же года. Арестован был Винберг не только за то, что содействовал социалистам, устраивал их в подведомственные ему учреждения, и в их числе были знаменитая первомартовка Софья Перовская и теперь уже не менее знаменитый Николай Васильевич Клеточников, но и за то, что на чрезвычайном земском собрании, созванном вскоре после 1 марта, выступил с крамольной политической речью, в которой оценил событие 1 марта как естественный результат гибельной политики правительства покойного императора и предложил собранию составить адрес на имя нового государя, в котором прямо заявить требования, без осуществления коих будущее России обещает быть уродливым и мрачным; этими требованиями были прекращение войны правительства с обществом, свобода слова, созыв представителей всего народа для определения будущего России и тому подобное.