Тайна Шампольона

Риу Жан-Мишель

Увы, все произойдет иначе. Я использую остатки сил, чтобы еще раз вернуться к тому, что меня беспокоит. Это и есть мое последнее желание. Я это сделаю для тебя, мой дорогой Фарос. Прежде чем оставить тебя, я сообщу тебе обо всех моих сомнениях. Главное, не суди меня за это. Так я протягиваю тебе факел, пока он еще не погас. Так и только после этого завершится моя часть нашей миссии.

Какой удивительный поворот событий! Какой парадокс!.. Самый упрямый из нас троих верит больше, чем другие, и ему кажется, будто финал и не мог быть иным. Итак, я, Орфей Форжюри, имею еще две или три мысли, которые мне следует тебе сообщить, Фарос, ибо я убежден, что тайну Шампольона еще предстоит открыть, и ты должен этим заняться.

Мое завещание тяжело, неопределенно. Как тебе помочь? Конечно

же, не вдаваясь в детали лет, предшествовавших расшифровке. Мда — так заговаривают зубы. Я предпочитаю извлечь из прошлого то, что пряталось в тени, то, что преследует меня и в эту ночь. Я их подчеркну. Я вытащу их наружу… Мои последние страницы будут посвящены именно этому. Я их классифицирую, если мне хватит времени и сил. Затем я предоставлю их тебе, не делая никаких выводов. И сам суди, надо ли за это браться и вновь выходить на след. Ты моложе меня и решительно не выглядишь на свой возраст. Если ты не продолжишь, твое единственное оправдание будет в том, что ты сочтешь мои подозрения неоправданными. Я знаю твою прямоту и твою искренность. Ты все бросишь, только испробовав все до самого конца. Итак: тебе решать.

ГЛАВА 15

БОЛЬШЕ ВСЕГО МЕНЯ УДИВИЛ САМ ШАМПОЛЬОН…

БОЛЬШЕ всего меня удивил сам Шампольон. Как он сумел добиться цели? Не вскакивай, Фарос! Я никогда не сомневался, что он на это способен, но, чтобы ты лучше понял вопрос, который меня терзает, напишу иначе: почему он, а не кто-то другой, почему он и никто другой, даже если дар его превосходил таланты Юнга, Окерблада или Саси?

У меня еще стоит в памяти послание, которое я отправил вам с Морганом в мае 1802 года: «Его зовут Жан-Франсуа.

Ему всего двенадцать, но он, возможно, и есть тот свет, который мы ищем». Сотней часов позже вы уже очутились в Гренобле. Дорожная усталость была забыта. Вы хотели все знать о чуде, вы страстно желали его увидеть. Но помнишь ли ты свое суждение, сделанное, когда мы выходили из института аббата Дюссера? «Бестолковый, пламенный, горячий… Совсем нет строгости». Морган разделял это мнение. У Сегира имелся талант, но как понять, достаточен ли он для верного успеха?

Умеренность — украшение ученого гения. Наука продвигается вперед мелкими шажками. Ее служитель должен быть размерен, управляем единственной целью, он должен жить в мудрости. Должен быть эффективен. В Жане-Франсуа все было совершенно наоборот. Мы решили тогда подождать. Но мы израсходовали много сил, чтобы заставить себя сделать выбор, хотя разум утверждал, что выбор невозможен. Ответь мне честно, Фарос. В то время, когда Шампольон был всего лишь ребенком, если бы нам пришлось обсуждать одновременно двух кандидатов в дешифровщики, если бы нам пришлось выбирать между ним и методическим упорядоченным разумом, выбрали бы мы кудрявого Сегира?… Только безумцы ввязались бы в подобную авантюру Однако мы так и поступили. Что нас заставило поверить в него? Я дам тебе мое объяснение. А пока вспомни вот еще что.

В первые годы нас изумляла булимия [170] его мозга, с которой могла сравниться лишь его непокорность. Такая всеядность грозила растратой его дара. Зачем делать ставку на ученика, который враждебен классическим методам, критикует учителей, отвергает любое принуждение, стонет по поводу своей судьбы, считает порядок и ритм, установленные Академией, бесполезными оковами? Все, что не было связано с ним, должно было быть устранено. Но чем настойчивее логика умоляла нас отказаться от нашей утопии, тем больше мы погружались в нее. Отмечу также, что упрямство наше вызывало ответную ярость, доказательством чего были действия наших врагов. На что можно было надеяться, чего в нем опасаться, если его шансы преуспеть были микроскопическими и выглядели бы чудом?

170

Булимия — неукротимое обжорство.

Это последнее слово еще не просохло под моим пером, но я о нем не сожалею. Что касается меня, я думаю, случай не был нашим единственным провожатым. Уж не возраст ли сделал меня столь суеверным? Чем больше я исследую свои воспоминания, тем отчетливее понимаю, что нас двигали мотивы, которые

не выдержали бы серьезного анализа, — будто некая неизвестная сила решила заключить это невозможное пари.

Вспомни, Фарос, тот священный огонь, что горел в нас с того утра, когда мы узнали Сегира, до ночи расшифровки. Если иногда надежда и ослабевала, думали ли мы, что все провалится? И что же? Мы упрямо верили. Мы были решительны, как и все, кто присоединился к нашему лагерю. Сейчас я назову своих свидетелей. Аббат Дюссер, Фижак, Вольнэ, дон Рафаэль [171] и многие другие, о ком следовало бы вспомнить. Они не были ни безумными, ни наивными. Их безусловная поддержка — вот доказательство того, что в нашем юном Шампольоне было нечто главное, необъяснимое, но при этом достаточное, чтобы поверить в его успех.

171

Дон Рафаэль, он же Антуан Заккур (1759–1831) — сириец по происхождению, обучался в Риме, священник. Член Института Египта. Выполнял функции переводчика. По возвращении во Францию стал профессором Школы восточных языков и обучал им Шампольона.

Сколько ему было лет, когда он встретился с Вольнэ, автором «Путешествия по Египту и Сирии»? Лет тринадцать. «Не существует лучшего описания Египта, чем воспоминания Вольнэ», — так говорил Бонапарт. И это было справедливо. Тогда, по моему совету, Жан-Франсуа их только что прочитал. Я завел привычку принимать его по воскресеньям. Он всегда приходил с Фижаком. Возвращал мне книги и требовал новые. Мы говорили также о достижениях в его занятиях. Теперь он увлекся языками Месопотамии. За неделю он уже знал о них столько, что мог рассуждать о халдейском обряде [172] восточных церквей, связанных с Римом.

172

Халдейский обряд — обряд некоторых католических, церквей восточных обрядов и Ассирийской церкви Востока. Сложился на территории восточной Сирии и современного Ирака. Позднее распространился на юге Индии. Богослужение традиционно совершается на древнесирийском языке. Имеется три литургии: Святых Апостолов, Феодора Толкователя и Нестория; крестное знамение — как в византийском обряде.

— Но Египет?.. Расскажите мне о нем еще.

Он уже поменял тему. Он принялся за книгу Вольнэ и теперь соизмерял ее данные с моими рассказами об экспедиции.

Его потрясающая память позволяла ему сравнивать оба наших свидетельства, и когда они отличались в каких-то деталях, он любой ценой хотел разобраться, кто прав, а кто нет.

Мое видение Египта было полно эмоций, Вольнэ же писал гораздо холоднее. Но оба мы были правы. Как Египет, который одновременно и Нил, и пустыня.

— Экземпляр, который вы мне дали, подписан Вольнэ.

Значит ли это, что вы с ним знакомы?

Его глаза сверкали.

— Да, прежде мы с Вольнэ виделись довольно часто, когда я бывал в Париже.

— А могу ли я задать ему несколько вопросов?

Мальчишка хотел подвергнуть допросу Вольнэ, знаменитого хранителя мыслей эпохи Просвещения!

Фижак собрался было вмешаться, но я опередил его и ответил, что это возможно. Достаточно пригласить Вольнэ в Гренобль, воспользовавшись престижем Моргана, который поддержал бы мою просьбу. Чего бы я не сделал, чтобы помочь Сегиру!.. И Вольнэ приехал. Моргану пришла в голову отличная идея рассказать ему о расшифровке. Он настойчиво просил его мнения. Что он скажет о нашем чуде?

Я по сей день не могу объяснить мгновенный и искренний интерес мэтра к ученику аббата Дюссера. Вольнэ был признанным энциклопедистом. Немногие темы и немногие люди могли оказать ему сопротивление. Любое столкновение быстро заканчивалось в его пользу. Его высокий рост, сильный голос и размеренная дикция внушали уважение. Нужно было следовать его советам и восхищаться ими. Он говорил. Его слушали. Однако в эту первую встречу с Шампольоном Вольнэ рассказывал мало. Он предпочитал слушать, как ребенок описывает Египет. Так продолжалось почти час. Потом ребенок замолк. Вольнэ уточнил еще кое-какие детали и повернулся ко мне: