Тайна Шампольона
Шрифт:
Он так нервничал, будто сам испытывал судьбу, которая грозила известному лингвисту.
Морган вскочил.
— Терпение, — сказал он Фаросу. — Саси — очень влиятельный человек. Нужно его умаслить.
— Или напасть с тыла, — добавил я, помогая Фаросу.
— Что ты хочешь этим сказать? — прошептал тот, поудобнее устраиваясь за столом.
— Саси, без сомнения, не является дешифровщиком, но он прославленный ученый, известный за пределами Франции.
Мы знаем, что есть швед Окерблад. В других местах, без сомнения, и другие тайно работают над той же проблемой. Чтобы их контролировать, давайте сообщим, что Саси — идеальный арбитр в области расшифровки. Что все тезисы, все версии, которые будут получены, должны подвергнуться суду этого известнейшего лингвиста. Такой мандат почетен, и он спасает его от ловушки, в которую он попал: он снова включится в работу, поскольку это интересно и никак не сможет ему навредить. Это же главное?..
Фарос подпрыгнул:
— Если он сам не является дешифровщиком, возможно, он сможет его найти…
— И если мы будем рядом с Саси, мы будем первыми, кто об этом узнает…
— Ты прав, Орфей, — согласился Фарос. — Надо оставить Саси на его кафедре.
Так незаметно ночь подошла к концу. На следующий день мы снова пустились в путь. Фарос стонал. От ухабов у него трещала голова. Мы возвращались в Париж, имея план и проект: сближение с Саси и выпуск «Описания». Таким образом, мы вновь занимались тем, что имело отношение к Египту. Цель этой программы заключалась в том, чтобы мы снова начали работать. С другой стороны, результат ее был сомнителен… Дешифровщика не могли найти ни среди ученых, побывавших в Египте, ни среди лингвистов из Коллеж де Франс.
Но он существовал. Он чудесным образом явился нам в условиях, которые я собираюсь описать ниже.
Мне кажется, я уже говорил, что по дороге в Экс Морган сообщил мне еще одну новость. Ему поручили предложить мне войти в правительство Франции. Стать министром, сенатором… Это было очень желательно для Моргана и одобрено, как он мне сказал, Бонапартом. Мой шанс присоединиться к власти, которой я так боялся. Но я догадывался, что в Париже нее властные функции осуществлялись под контролем Консульства. Работать в провинции мне показалось разумнее. Я был уверен, что давление там будет не так сильно. Свобода — я был слишком к ней привязан. Стать префектом?.. Пост не такой престижный, как место в Париже. Однако Морган не стал препятствовать.
— Ты собираешься уехать. Я сожалею об этом из-за нашей дружбы, но мы будем регулярно общаться, — добавил он. — Работа над «Описанием» заставит тебя часто возвращаться в Париж. Префект? Я об этом не подумал, но это действительно политическая роль, специально созданная для тебя. Только нужно подобрать тебе нечто подходящее. Спокойный департамент…
Однако меня назначили в Гренобль в Дофинэ, который считали опасным и который так хорошо соответствовал моему видению Республики. Но не это главное. Главное в том, что там меня ждало чудо, о котором я говорил. Его звали Шампольон.
И я имел огромное счастье быть его открывателем.
ГЛАВА 13
ВЫ ГОВОРИТЕ, ШАМПОЛЬОН?
Вы говорите, Шампольон?
— И зовут его Жан-Франсуа, господин префект, — уточнил аббат Дюссер.
Он был маленьким, худым, возраст сильно увеличил окружность его тонзуры, и он скромно сидел, скрестив ноги под кожаным креслом для посетителей. Его нервная застенчивость проявлялась при малейшем движении, когда его солдатские башмаки начинали поскрипывать на навощенном паркете.
— Этому мальчику двенадцать лет, но, я вас уверяю, это то, что нужно, — добавил он, словно извиняясь за то, что меня беспокоил. — Он — в точности то, что вы ищете…
Был апрель 1802 года. Я устроился в Гренобле, что в Дофинэ, и чувствовал себя неплохо. Весна наступила мгновенно.
Еще накануне повсюду стоял густой влажный туман, сошедший в долину с гор; утром же небо совершенно прояснилось.
Сухой воздух затопил всю округу — он пришел с вершин, которые день ото дня теряли белизну. Зеленый цвет пошел на штурм альпийских пастбищ, и животные сразу это почуяли.
Они замычали, стали тереться мордами и стучать копытами о двери стойл, куда были заперты на зиму. Несколько дней они больше не ели сена — хотели свежего и зеленого, которым пахло с улицы. Деревья зацветали, и бесчисленные потоки, ускользнувшие от попадания в Изер, Драк или Романш, внезапно появлялись то здесь, то там, пользуясь малейшим наклоном земли, даря чистую ледяную воду женщинам, кои в мгновение ока обратились в прачек. Они спускались к воде рано утром, в руках неся скатерти, простыни и зимние рубашки. Они покидали свои дома, оставляя окна настежь, и отправлялись к ручью. Там начинался тяжелый труд. Женщины затыкали подолы за пояс и вставали на колени на берегу. Согнув спины, они работали, живые и нервные, как сама вода. Руки поднимались и опускались в едином ритме. Они били белье еловыми палками — выбивали сажу и черноту зимы, эти последние напоминания о коротких днях и темных ночах, что не могли сопротивляться и уносились бурными потоками. Белье чистили, и оно становилось совсем белым.
Женщины смеялись и говорили громко, чтобы перекрыть оглушающий шум воды. Их дети шлепали ногами по воде, и бесполезно было кричать, что они могут простудиться. Дети искали плоские камушки, чтобы, ловко бросив их, «напечь блинчиков» или подбить рыбку, серебристую добычу, заплывшую в самую сердцевину этого счастья. В полдень все это веселое племя с песнями возвратится домой. Скатерти, простыни и рубашки будут чисты и высушены ветром. Да, белый цвет словно покинул вершины гор и спустился в долину. Он обосновался в городе — знак весны. И мне очень нравилась такая весна.
Аббат Дюссер страдал от жары. Толстая шерстяная сутана явно не соответствовала времени года. Одной рукой он старался оттянуть накрахмаленный воротник, который врезался ему в шею, пропустить под сутану свежего воздуха.
Старый кюре был столь же беден, сколь и добр. Он подолгу испытывал свою веру в изнурительных походах по удаленным крестьянским домам. Там, наверху, зима брала свое, и по ночам всегда шел снег, а холод раскалывал камни, но и там были прихожане, которым требовалась исповедь. Солдатские башмаки аббата, испачканные и сбитые, говорили красноречивее слов. Зимой ноги сильно мерзли. Потом аббата сменил кто-то помоложе. И с тех пор аббат Дюссер все свое время посвящал детям. Он преподавал латынь самым отверженным из них. И вот среди них он заприметил Жана-Франсуа Шампольона. Аббат захотел сделать доброе дело. Помочь мальчику. Дюссер походил на бенедиктинцев из моего собственного детства. Без всякого сомнения, потому мы так хорошо и понимали друг друга.
Моя симпатия распространялась на все население и на все классы гренобльского общества. Мне нравился свободолюбивый и беспокойный дух этой местности, что стояла у основания Генеральных Штатов в 1789 году. Характер ее людей чудесным образом соответствовал климату. Вольный и бесхитростный.
Скромный и умеренный, как того требуют горы. Мягкий или грозный в зависимости от обстоятельств и времени. В Париже этот регион считали одним из самых трудных для управления.
Но на месте мне сразу дали понять, что жители Дофинэ не были ни бунтовщиками, ни экстремистами, враждебными власти, а лишь гражданами, которым не нравится, если им что-нибудь навязывают силой. Они любили свободу — мне и самому эта идея близка. Они хотели, чтобы с ними считались, хотели сами заниматься своей промышленностью, наукой и торговлей. Они были наследниками идей Просвещения, и я не мог не оценить этого. Созидательная свобода, но без анархии — так они сами себя определяли.