Тайна Шампольона
Шрифт:
— В Гренобле? — тихо повторил я.
— Его мечта о Востоке… Да, это было в Гренобле…
И я узнал правду, на которую так надеялся. Мечта Наполеона, Восток, над которым он хотел господствовать, был огромнее, чем совокупность стран, из которых он состоял.
— Вначале Наполеон заговорил о предстоящем сражении, которое должен был дать англичанам Веллингтона [194] и пруссакам… Все эти слова — Блюхер, Груши, [195] Ватерлоо — еще не были известны. Да, он возвращался в Париж, но ради того, чтобы снова сражаться, а он уже слишком устал. Снаружи народ скандировал его имя. Он подошел к окну и, не показываясь, посмотрел на горизонт. Долго-долго он не двигался — такой отдельный от взбудораженного мира. Я ждал. Я смотрел на императора. Наконец он сказал: «Когда надо начинать сражение, я смотрю на горизонт, туда, где встает солнце, ибо на Востоке находится то, что всегда позволяло мне побеждать…»
194
Артур Уэлсли, герцог Веллингтон (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель. Отличился в сражениях с Наполеоном в Испании и Португалии, за что получил герцогский титул. После заключенного в 1814 г. мира был назначен послом Англии в Париже. Когда в 1815 г. Наполеон вернулся с остров Эльба, Веллингтон командовал английской армией в сражении при Ватерлоо.
195
Гебхард-Леберехт Блюхер (1742–1819) — прусский военачальник, генерал-фельдмаршал (1813), князь Вальштатт. В 1815 г. командовал прусской армией, участвовавшей в сражении при Ватерлоо. Эммануэль Груш и (1766–1847) — маркиз, маршал, последний получивший это звание при Наполеоне. В кампании 1815 г. был одним из главных сподвижников императора, который приписал ему — едва ли справедливо — свою неудачу при Ватерлоо. После второй Реставрации бежал в Америку.
— Восток? — переспросил я, рискуя разрушить магию момента. — Египет и Сирия? Аравия? Месопотамия? Иран?.. О чем он говорил?
Шампольон выдавил из себя улыбку:
— Я спросил о том же. Тогда он обернулся и посмотрел так, будто впервые меня видит. «Тот Восток, о котором я говорю, — ответил он, — не то, о чем вы думаете. Конечно, вы меня видите и полагаете, что я буду рассуждать как солдат. Восток? Сколько людей, пушек, ружей? Сколько лошадей? И сколько врагов надо разорвать в клочья!.. Вы воображаете меня человеком, который весь мир полагает армией. Какая ошибка! Я никогда не хотел получить Восток таким образом. Чтобы завладеть его сокровищами, я хотел лишь соблазнить его. Восток? Это название корабля, который должен был доставить меня туда, и начало дня, которому он дает рождение; источник мира и знания. А еще это центр всей власти, ибо Восток — ее источник. Посему Восток — не географическая область и не народ. Еще в меньшей степени Восток — сражение, подобное тому, которое я должен буду вскоре дать, которое я мог бы выиграть, если б знал, как получить ту самую власть, что вечно от меня убегает». Он замолчал. Он казался удрученным, усталым. «Что еще ему нужно?» — подумал я. Я глядел на него, и у меня разрывалось сердце. «Слышите толпу? — сказал я. — Вы все еще победитель». Он покачал головой, он казался разгромленным. «Мое время прошло, — молвил он. — И знаете, почему?» — спросил меня этот маленький пузатый человек, который больше не был императором.
— Да, почему? — прошептал я.
— «Восток — дело мудрости, скромности, покорности. Против его власти оружие бессильно».
— Он вам сказал, в чем заключается эта власть, которая позволила бы ему восторжествовать? — осторожно спросил я.
— Да, сказал… Вы разве не поняли?
Шампольон замолчал. Я весь вспотел. У меня перехватило дух.
— В самом Востоке, — прошептал он.
Я больше не мог сохранять спокойствие:
— Но все же! Эта власть, эта сила, это «я не знаю что» — существует ли оно где-нибудь?
— Тут не нужна карта. Это не сокровище и не место. Объясняя вам это, я боюсь раздосадовать вас…
— Я готов рискнуть…
— По словам Наполеона, весь Восток заключен в фараонах и их письменности. Только их союз может образовать могущество и славу.
— Священные надписи?
— Берите выше…
— Божественные?
— Да.
— Связь между человеком и Богом… В конечном итоге, это и составляет путь к власти, в том числе к Вечности…
— И я ему поверил, — прошептал Сегир… — Как и вы…
Гений Наполеона? Признай это, Орфей. Он беспокоит, он раздражает, но даже если ненавидишь этого человека, все же несправедливо было бы не признать за ним незаурядного таланта. С первого дня он знал, что надо искать. Едва ступив на землю Египта, он уже располагал самым безумным и амбициозным планом, до которого простой властолюбивый завоеватель никогда бы не додумался. Но по голосу Сегира я понял и цену подобного честолюбия. Наполеон был подобен высокомерным героям античности, коих терзало безумное желание тягаться с небом, кои думали, будто смогут преодолеть все препоны Олимпа, и тем навлекали на себя ярость богов и осуждение тех, кем осмелились пренебречь. Наиболее удачливые умирали; другие были осуждены на вечные муки.
Зло Наполеона было огромно и непоправимо. Оно началось в Египте и достигло кульминации 2 декабря 1804 года, в день коронации. Потом оно начало подтачивать его. Представитель власти, без сомнения, поймет его боль лучше меня, который никогда и не думал о господстве. Но если я позаимствую на миг одежды императора, я уверен, что пойму эту пытку. 2 декабря 1804 года Наполеон получил корону и был провозглашен императором. Очень краткий миг; попробуем воссоздать эту сцену. Представим себе волнение, взгляды близких и врагов, их восхищение или бешенство. Проберемся в первый ряд, как можно ближе к Наполеону, попробуем проникнуть в его мысли. Он вспоминал свою жизнь, целиком посвященную чрезвычайному стремлению. «Я преуспел!» — тайно воскликнул он. И тогда он схватил корону, этот символ славы и власти, и водрузил на голову. И тогда боль засквозила в этом жесте, стала сжигать его, как терновый венец, который он сам на себя надел. Такова была его коронация.
Но судьба только что сыграла с ним свою самую злую шутку.
Его легитимность крылась в великом имени Наполеон, однако это — всего лишь имя. Владыка, тиран был коронован; это говорит лишь о том, сколь значителен человек, вручивший ему корону. Человек — не более того. И этот человек — он сам.
Однако с того самого дня 1798 года, когда простой генерал Бонапарт ступил на песок Александрии, он действительно только и думал, как освободиться от тяжелейшей ноши: размышлял о собственной легитимности. Как бы ни был он велик, он лишь сын простых смертных, даже не полубогов. И тогда пред безграничностью Востока, пред этими пирамидами, что впервые внушили ему мысль о скромности его жизни, ему почудилось, будто он нашел решение: миропомазание, полученное фараонами, кое превыше всего. И ключ от него — здесь, на Востоке, в начале всех начал. Контакт с Богом — на расстоянии вытянутой руки, где-то в этих чудесных развалинах, в этих удивительных символах, называемых иероглифами. Пирамиды, Сфинкс, древности — все они были свидетелями. Письменность фараонов вела к самой совершенной, к самой неумолимой легитимности — к легитимности Бога. Оставалось только ею завладеть. Стать ее новым хранителем, получить это могущество. В этом был гений Наполеона, Орфей. В отличие от других завоевателей, он не хотел победить фараонов. Он хотел их соблазнить. Но фараоны воспротивились. Они презрели его. Как и Сфинкс, что наблюдал за ним, но оставался нем.
— Кто мог быть для меня, — снова заговорил Сегир, — более великим, чем Наполеон? А я видел стареющего человека, погруженного в сомнения, шепчущего самую ужасную из исповедей: он признавался мне в том, что потерпел неудачу. Кто я такой, чтобы слушать подобное? И почему он это делал? Вскоре я понял. Но прежде он сознался, что самый серьезный его провал в том, что он уступил желанию короноваться. «Я не смог подождать. Но было ли у меня время? Я ответил на призыв власти, ибо повсюду в Европе вражеские силы объединялись, чтобы меня уничтожить. Во Франции мое положение было не лучше. Сколько было попыток меня убить? Должен ли я был отказаться от того, что я предпринял? Мне требовалось обеспечить себе настоящее, по крайней мере, терпеливо подождать, и тогда я протянул бы дольше…»
— Время? — прошептал я. — В Египте он твердил Моргану, что времени нет…
— Да, время. Чтобы восторжествовать над обыденностью, обеспечить свою судьбу и разгадать тайну власти фараонов. Таким образом, Восток, который он искал, — не место и не страна. Это основа легитимности, которую он искал у фараонов, в их словах и в их письменности — легитимности неумолимой и совершенной, выданной человеку тем, кто выше, тем, чье решение никакой человек не в силах оспорить, — Богом.
— Столько убитых, столько сражений… Вы хотите сказать, что они не имели смысла?
— Из его слов я могу заключить, что единственный их смысл — служить его поискам. Он хотел, чтобы ученые сумели расшифровать письменность фараонов, ибо он не сомневался, что обращенные к человеку слова Бога, в которых тот делал человека своим представителем на Земле, заключены в темных знаках, кои другие завоеватели похоронили, взбешенные этой не покорившейся им силой. Я часто вспоминал потом об этом разговоре, я его изучил, проанализировал, и вы понимаете, до какой степени он меня затронул. Я не думаю изменить его идее, утверждая, что Наполеон видел сон или заключил пари: власть, данная Богом, скрывалась, считал он, в письменности фараонов, и только она могла объяснить длительность их правления.