Тайна Шампольона
Шрифт:
Я сжал Сегира в объятиях. Я смутно надеялся, что мы прощаемся не навсегда. Мое напряженное волнение не ускользнуло от него.
— Что с вами, Фарос?
— Я не знаю. Мне было так хорошо с вами. Я ощущал себя живым. Спасибо за все…
Чуждый этому порыву, Фижак отодвинулся. Сегир же приблизился ко мне и вздохнул:
— Я тоже чувствую, что жизнь уходит. А пелена больше не поднимется… Изабелла однажды так сказала…
— Изабелла? Эта ваша таинственная подруга из Флоренции, с которой связано столько тайн?
— Опять эти ваши вопросы! Ну хорошо же — да, она. И в этом вы с ней похожи. Она тоже все время расспрашивала меня о ночи расшифровки. Тоже полагала, что за пеленой скрывалось нечто иное, нежели химера. Прощайте…
И Сегир ушел.
ГЛАВА 19
СМЕРТЬ ДЕЛАЕТ ЖИЗНЬ КРАСИВЕЕ…
Смерть делает жизнь красивее. Мой опыт позволяет мне прийти к подобному выводу. Из этого я мог бы делать эпитафии для многих похорон, на которых присутствовал. Год за годом я наблюдал, как проходит время. Я оплакивал мертвых и считал оставшихся в живых. Не так много теперь членов нашего Института, чтобы образовать из них Плеяду. Меньше десяти человек. И в каком состоянии! Один только Жомар держит удар. Он уйдет после меня. Когда мы встречаемся, чтобы отдать последние почести очередному из наших, он всегда об этом говорит, отчеканивая этот свой мрачный вызов: «Я тебя похороню, Фарос…»
Я уже посетил каждую аллею, каждое кладбище Парижа, Нёйи, Отёя, Аркёя и Монружа. Иногда приходилось идти и дальше. В 1811 году — Шамбери, где похоронили астронома Нуэ. В 1842-м — Фонтенбло, где упокоился Костаз. В 1841-м я проводил Жака-Мари Ле Пэра в Гранвилле. Его брат Жан-Батист, архитектор, умер в Париже в 1844 году. В Мейлане, в Изере? Инженер Жан-Мари Дюбуа-Эме. В Монтобане?
Генерал Антуан-Франсуа Андреосси [198] — в сентябре 1828 года. Тогда шел дождь. Я простудился. Я могу добавить в этот список Шатонёф, Лион… Это не изменит моего мнения о собраниях подобного рода. Кортежи следуют друг за другом и похожи как две капли воды. Все оплакивают покойника, все о нем сожалеют. Возможно даже, смерть существует ради одного лишь утешения, которое дает. Чтобы жизнь казалась красивее.
198
Антуан-Франсуа Андреосси (1761–1828) — выпускник артиллерийского училища в Меце, генерал, член Института Египта (секция математики). В 1799 г. стал послом Франции в Лондоне.
То же самое было и после смерти Жана-Франсуа Шампольона. Ни одного лишнего слова, ни одной неуместной фразы.
Никаких стычек. Только сожаления. 4 марта 1832 года, в день смерти, Шампольон стал универсальным гигантом. «Светом для будущих веков». Сильвестр де Саси отвечал за похоронную речь, и это был шедевр! Он не любил своего ученика.
Все это знали. Но как расхвалить Шампольона, не отрекаясь от своих принципов? Речь была отравленным подарком, но Саси оказался старой лисой. Он взвесил каждое слово. Немного кислоты и много мягкости… Слишком много, чтобы счесть его искренним, но так было надо. Если он говорил о «мало продуманном энтузиазме» Шампольона, то лишь для того, чтобы тотчас отметить его «прямоту сердца, благородную простоту характера, надежность разума и огромную жизнерадостность», а потом закончить «всеми уважаемыми качествами, отраженными в его рукописях». Слушая Саси, я представлял грязную жабу, брызгающую слюной. Но ему аплодировали.
Столь же удивительно было констатировать, что на похоронах все самые злые показывают себя и выходят вперед. Не для того ли, чтобы добиться прощения? Может, боятся мести из загробного мира? День смерти врага — вот такую дурную шутку сыграла с ними жизнь. Приходилось вздыхать и плакать над тем, кого они ненавидели. И, по возможности, так, чтобы все это видели. Лжедрузья Сегира? Я их не называю, ибо отныне он избавлен от них.
Интриги, что плелись вокруг Шампольона, Орфей называл «заговором». Многие годы это слово казалось мне преувеличением. Но слышать, как они выступают!.. От их лицемерия — а то был день, когда они просто обязаны были лгать, — мой гнев нарастал. Молчаливый гнев, разумеется. Внутренний и тайный, как обычно. Но я точно знал: среди тех, кто окружал безутешного Фижака и выражал ему соболезнования, были и те, кто жизни бы не пожалел, чтобы уничтожить Сегира. И если кто-то, как предполагал Орфей, об этом действительно мечтал, 6 марта он находился здесь, на кладбище Пер-Лашез.
Вот уже третий раз я оказался в этих местах. Это входит в привычку. Морган де Спаг, Орфей Форжюри, теперь Шампольон… Они образовывали некий клан, одно племя, ибо Жан-Франсуа и Орфей лежали примерно рядом. Воля Сегира была соблюдена. Фижак должен был сказать «аминь» всем. Он должен был столько сделать в своей печали, которая казалась мне искренней.
Мы с Сегиром вновь встретились после 16 августа 1830 года, но это уже было совсем не то. Кафедра египетской археологии в Коллеж де Франс, созданная королем Луи-Филиппом, [199] отнимала у него много времени. А редкий досуг он проводил у сестер в Фижаке, восстанавливая силы. Месяцы летели быстро. Потом я еще раз видел его 10 мая 1831 года — он проводил свой вступительный урок в Коллеж де Франс. Он был выжат как лимон, и не смог побыть, как он того хотел, со своими настоящими друзьями, пришедшими его поддержать. Он провел три урока в Коллеж де Франс. Два — в мае, один 13 декабря, и не смог его закончить. Шампольона отвезли домой на улицу Фавар. С того дня и до самой смерти он больше не покидал своей комнаты, где я побывал у него трижды.
199
Луи-Филипп Орлеанский (1773–1850) — бывший якобинец и генерал революционной армии. С 1793 г. находился в эмиграции, после Реставрации вернулся во Францию. После свержения Бурбонов в 1830 г. получил власть в стране от Палаты депутатов. Правил до революции 1848 г., умер в изгнании.
1 января 1832 года, хотя и находясь в сознании, он не смог со мной говорить. У него была сильная горячка. Ужасно болела печень. Доктора Крювейер, Бруссе и Робер говорили об «очень сложной болезни», кою могло вызвать очень многое. Возможно, диабет, или гибельный воздух гробниц, или вода Нила, или волнение, или предчувствие смерти, или жар головного мозга… Или что еще? Я забыл: «Постоянное напряжение ума сожгло ему кровь». Написано было так, что никто не мог выяснить причины, которые «свели его в могилу»; можно было только диагностировать, что кровь его была отравлена, о чем и так все знали, не понимая истинного значения этого слова.
12 января я нанес ему второй визит. Казалось, он оправился. Я сожалел, что не застал его одного (астроном Био тоже присутствовал), но был рад, что ему полегчало. Конечно, он хотел поговорить о Египте и иероглифах. Понемногу Био вывел его на тему о Зодиаке из Дендеры, но то было лишь средством поговорить о Шампольоне. Био начал с того, что похвалил науку Древнего Египта, без которой современная астрономия не продвинулась бы ни на шаг. И тотчас добавил:
— Что мы смогли бы узнать об ученых фараона без вас?
Шампольон ничего не ответил. Он улыбнулся и бросил на меня заговорщический взгляд. Био не всегда был на его стороне. Зачем возвращаться в прошлое? К тому же их противостояние не исключало искренней дружбы. Да, все было в порядке. Немного успокоенный, Био решил откланяться. Я поздравил себя с этим, ибо очень скоро мы с Шампольоном останемся одни. Сегир встал, чтобы попрощаться с Био. Потом вдруг вскрикнул, схватившись за живот.
— Словно кинжал пронзил мне печень!
В агонии он рухнул на пол. Несмотря на мой возраст, я оказался быстрее всех. Я сел на корточки рядом с ним и приподнял ему голову. Я искал пульс. Он был так слаб…
— Бегите предупредить доктора Бруссе.
Астроном был гораздо ловчее на словах. Он ударился о стул и выбежал, громко крича:
— На помощь!
Сегир пошевелился. Совсем слабый, он открыл глаза, пытаясь прийти в себя.
— Я вас умоляю, — прошептал я, — не двигайтесь.
Потом он захрипел. Было видно, как он мучается. Яснее всего об этом говорили его глаза.
— Я парализован, — простонал он.
Он смотрел на свои руки. Они больше ему не повиновались.
— Приблизьтесь, — проговорил он.