Тайна Шампольона
Шрифт:
Я был уверен, что дрожь в ее голосе уже не была притворной.
— Востоковед и издатель, как я уже сказал. А еще друг одного дешифровщика. Ради него я и приехал сказать вам правду: его последние мысли были о вас…
Я протянул ей письмо. Прежде чем его взять, она еще раз внимательно посмотрела на меня. Возможно, она колебалась. Потом забыла обо мне, читая и перечитывая свое имя на конверте. Погладила красную восковую печать Сегира, словно не решаясь ее сломать.
— Оставить вас одну?
Лицо ее говорило, что этого делать не надо. Одним движением она сломала печать.
Письмо было длинное,
— Как я могла предать такую прекрасную любовь? — только и вымолвила она.
Ее глаза были совсем мокрыми от слез. Это послание, полное воспоминаний, разрывало ей душу. Ее воспоминания, воспоминания Сегира. Главным образом то, что они написали вдвоем. Таким образом, эта бутылка, брошенная Сегиром в море, возвращалась к ней. Она возвращалась туда, откуда ушла.
Изабеллу охватила меланхолия. Письмо выскользнуло из ее рук и упало на землю; такова, в конечном итоге, судьба всего, что вверяют морю. Я присел рядом с ней на каменную скамью, столь маленькую, что наши плечи соприкоснулись. Отважная сорока оставила дерево и запустила клюв в корзину с вишнями. Мне не пришлось расспрашивать Изабеллу. Разве что совсем чуть-чуть. Она сама все рассказала. Я тут ни при чем. Потрясающего письма Сегира было достаточно, чтобы понять ее самые тайные мысли…
— Вам не солгали. — Она говорила, словно рубила слово за словом. — Я была шпионкой… Я работала на Ватикан, это правда. Я это говорю, потому что Жан-Франсуа стал жертвой моего двуличия. Читая это письмо, я понимаю, какое зло совершила. Я не могу попросить прощения у него — умоляю, простите меня вы.
Что же там было написано, если она выговорилась с такой легкостью? Я это выяснил, однако позже. А сейчас я узнавал между ее рыданиями, что против Сегира сформировался гнусный и преступный заговор. И я злился, размышляя о том, что теперь необходимо назвать делом Шампольона. Да, я написал «дело», ибо я говорю о документах, которые заставляют дрожать мое перо и которые потребуют от тех, кто о них узнает, большой осторожности. Слабым духом я бы посоветовал больше не читать или сжечь все, что последует дальше. Предупреждение, впрочем, дается без гарантий, так что остерегаться стоит все равно. Отважным же, которые не прислушаются к моему совету, я говорю: а вот теперь широко раскройте глаза.
Вспомним, что академия в Ливорно представила Изабеллу N. как поэтессу итальянского патриотизма. Начнем с этого. В двадцать два года, когда она повстречалась с Шампольоном, Изабелла верила в славу и возрождение своей родины. Душа ее была чиста, и некоторые решили этим воспользоваться. Праздность богатой девушки, чтение анархистских и революционных произведений, воспевающих славу поэтов-героев, зарождающийся дух романтизма — все эти факторы вместе управляли ее молодостью. Она стала страстным учеником, а вскоре и яростным сторонником идеи до самой смерти защищать ценности и историю Италии, этот ключ к воскрешению страны, коей назначено играть свою роль в европейском концерте. Таким образом, догма о новой Италии воплотилась в защиту прошлого и уничтожение тех, кто ему угрожал.
— Но расшифровка иероглифов тоже представляла опасность, — объяснила Изабелла.
Почему? Она отвечала откровенно. Египет мог поставить под сомнение превосходство ценностей Рима и Древних Афин, столпов цивилизации, которые составляли и должны составлять величие Италии. Дабы усилить клан противников Шампольона, оставалось только заключить союз с теми, кто тоже опасался расшифровки. Так возник заговор.
— Жан-Франсуа был не единственным, за кем требовалось следить. Однажды ко мне пришли и спросили, готова ли я защищать Италию. Не колеблясь, я ответила «да». Тогда мне рассказали о нем. Надо было с ним сблизиться, окружить его вниманием и разведать, что он знает о письменности фараонов.
Используя при этом козыри, дарованные ей Богом. Чувственная Изабелла стала идеальной шпионкой, а Ватикан пользовался плодами тех самых основополагающих грехов, за которые сам же и наказывал… Но ведь пути Господни неисповедимы? Говоря это и не вдаваясь в детали, я думаю об Изабелле. В том, что я услышал, одно показалось мне необъяснимым. Нарушив молчание, я спросил:
— Простите меня, но вы познакомились с Шампольоном в 1826 году, то есть через четыре года после его открытия. С тех пор я не понимаю вашей роли. Зачем шпионить за тем, кто уже все сказал о своем открытии?
Изабелла грустно улыбнулась:
— Шампольон совершил чудо, которое некоторые считали невозможным по той же причине, что объясняла исчезновение письменности фараонов. Ее разрушили, запретили, похоронили, ибо она была не священной, но божественной. По крайней мере, так полагали самые рьяные, и этого хватало, чтобы вообразить крах и разрушение римского и христианского Запада, который наступит, если расшифровка удастся. Но с открытием смысла первых иероглифов самые темные теории отпали. Шампольон не нашел в иероглифах ничего божественного. Опасность, которую представляла конкурирующая письменность для священных текстов христианства, исчезала… Если только Шампольон раскрыл все, что знал.
Тогда его враги придумали две гипотезы. Или он сделал лишь первые шаги по пути открытия и главное еще предстоит найти — в этом случае нужно знать, куда могут привести его исследования; или же дешифровщик просто молчит. Что скрывалось за пеленой? В этом был смысл поэмы, которую я для него сочинила. Я должна была соблазнить Шампольона и вырвать у него правду. Скрывал ли он нечто чрезвычайное? Решил ли не обнародовать самую фантастическую часть своей работы?
— Как в это поверить? Божественная надпись… Он бы кричал об этом!
— Тем, кто пришел ко мне, я сказала то же самое. И я знаю, почему он мог бы промолчать. Страх, господин Ле Жансем. Страх смерти.
— Смерти? Но от чего?
— Убийство, например…
Она колебалась. Да, мне кажется, она колебалась.
— Теперь, когда он умер, — вздохнула она, — зачем молчать?
Изабелла посмотрела в небо, на свою вишню и на сороку — та больше не клевала и опасливо разглядывала нас. Потом взгляд Изабеллы настороженно вперился в меня.
— Все было возможно, ибо его уже пытались отравить.