Тайна замка Аламанти
Шрифт:
Мужа матери — Сильвио, которого мне полагалось звать отцом, я сейчас не вспомню. Годом раньше поехал он с зерном в город, да спьяну и завербовался в войско герцога, собравшегося воевать то ли Парму, то ли Геную, то ли саму Францию, да так войны и не объявившего. Прислал Сильвио матушке какие-то медные деньги в качестве отступных да присовокупил к ним большой серебряный талер — на помин собственной души, коли погибнет на войне. Графу же велел передать, что довольно кормил-поил его дитя, пусть синьор сам теперь заботится о выродке — то есть обо мне.
Оно и правильно, была я Сильвио не кровной дочерью… В час свадьбы его с моей матушкой граф был пьян — и весь, как есть, со всею своей псарней ввалился под священные своды нашей деревенской церквушки с требованием накормить собак, а ему дать вина, да непременно бургундского. Богохульствуя и живописуя деяния Антихриста, граф прорвался к аналою и, узрев невесту, тут же объявил о своем праве на первую брачную ночь, обычае давно уже забытом в наших краях и упоминаемом лишь в скверных анекдотах. Жениху, было возмутившемуся и заявившему вслух о правах, дарованных одним из давних предков синьора, псовая челядь намяла бока, а невесту, как куль с зерном, перебросили через конский круп и увезли на рысях в замок.
Там прожила матушка пару недель, вволю повалялась на пуховых постелях под балдахинами, попила вкусных вин, поела заморских фруктов. А после отослал ее граф в деревню с синьоровым семенем в чреве и с двумя сунутыми за пазуху золотыми дукатами — платой за срам очухавшемуся от побоев молодожену.
Словом, на тринадцатый год после моего рождения случилось так, что муж моей матушки Сильвио отправился проливать кровь за герцога (тогда это был Эмилио Великолепный, отец Алехандро, тот самый, что однажды упал с коня и сломал себе левую ногу — и потому до самой его кончины все придворные и рыцари Савойи старательно припадали в ту же сторону, а горожане потешались, глядя, бывало, на ковыляющую расфуфыренную толпу), мама осталась доживать свой век в деревне, а я пасла свиней на изумрудной лужайке как раз напротив высоченных стен родового замка своего истинного отца. Обязанностью моей было следить за тем, чтобы прожорливые твари скребли своими рылами только там, где это им было разрешено, то есть не перешли по мосту через ров и не потравили овес, посеянный узкой полосой между лесом и грязной вонючей речкой с плывущими по ней отбросами из замка и с каким-то вечно сыпящимся из-под стрех мусором.
— Эй! — услышала я откуда-то сверху. Подняла голову.
Ничего не увидела.
— Эй, тебе говорю! — повторил тот же голос и рассмеялся звонко, весело, как щебечут ласточки после дождя. — Как тебя зовут? — и прямо мне на голову шлепнулся комок грязи. — Отвечай. А то брошу навозом.
Тут я увидела в проеме между зубцами башни, сразу под соломенной крышей мальчишку с чем-то увесистым в согнутой левой руке.
— Дурак! — выпалила я самый весомый из всех женских аргументов. И едва успела увернуться от большого куска пахучего черного навоза, пущенной рукой чересчур уж сильной и уверенной для мальчишки, каким мне показался мой противник с такого расстояния.
— Ага! Значит, дура! — воскликнул он. — Очень приятно познакомиться! А теперь танцуй! — и замахнулся опять. — Кому сказано? Танцуй!
— Это ты — дурак! — огрызнулась я, зная, что никоим образом не попаду впросак, ибо законных сынов у нашего синьора не было, а от простолюдинов всегда был готов защитить меня кузнец Антонио, часто наезжавший к нам в деревеньку и ставший моим покровителем еще в те блаженные времена, когда под носом у меня то и дело текло, а тело под платьем мало чем отличалось от мальчишеского.
Теперь же у меня по ночам болела и росла прямо на глазах грудь, руки бывшего на днях у нас в гостях Антонио казались чересчур горячими, а ласковые прикосновения его заставляли невесть отчего тоскующее тело мое трепетать и отзываться тоскливой нотой в сердце. И, поняв вдруг, что в слабости моей и сила, я не стала уворачиваться от следующего куска навоза, позволила ему удариться в мое плечо и стечь вонючими полосами по платью от подмышки до пояса и бедра…
— Свинья! — крикнула я. — Ты бросаешь в меня своей пищей! — и вновь не стала уворачиваться. Встала с гордо поднятой головой, как изваяние Девы Марии в соборе святого Антонио, застыла в этой позе.
Следующий комок ударил меня в грудь, обдав брызгами подбородок и щеки. Последний сбил с ног на спину, вынудил подставить под ветер подол, который тут же радостно всполохнул, задрался так, что обнажил мои ноги вплоть до колен.
Шлепок — и скользкая зловонная грязь ударила между ног.
— Беги! — неожиданно закричал мальчишка. — Беги же! Беги!
Но я поднялась на ноги и, не глядя вверх, ответила:
— Много чести, синьор негодяй. Я никогда не побегу с поля боя.
И тут услышала хохот — могучий, раскатистый, каким хохотал наш синьор, когда напившись и наевшись вволю, начинал играть костью с обезумевшими от голода и вкусных запахов охотничьими псами. Смеялся он так, будто ничего занятнее изляпанной навозом, мокрой девчонки он жизни своей не видел, смеялся, выбравшись из-за корявой вязовой балки, за которой прятался все это время и швырял в меня коровье дерьмо.
— Мальчик! — крикнула тогда я. — Я ошиблась! Дураком оказался вовсе не ты!
Синьор захлебнулся.
Это было так неожиданно, что, глядя на разом отупевшее красное лицо графа, рассмеялась уже я, словно бы смехом своим отвечая на его недавний гогот, смехом победителя над побежденным, смехом храбреца над трусом. Я была ребенком — и беспорочный смех мой, казалось, рушил стены.
Когда же синьор зарычал, стал ругаться, поносить меня, я весело улыбнулась ему, подмигнула, а потом, задрав подол и повернувшись к замку спиной, наклонилась, показав графу всю свою непорочную красоту с начинающей покрываться светлыми волосками птичкой.
— Взять! — закричал он. — Схватить! — и принялся вырывать из стены башни огромные серые камни, швырять их вниз.
Валуны летели недалеко от фундамента, смачно плюхались в разрытую свиньями грязь, заставив бедных животных броситься наутек, в сторону моста, оглашая окрестности истошным визгом, привлекая зрителей этой славной битвы потомка древних рыцарей с простой свинаркой.
Опустив подол, я посмотрела вверх и показала синьору язык. Потом припустила через мост. Побежала вокруг рва, увлекая за собой обезумевшее от собственного шума стадо, ввалилась в овсы, помчалась, высоко задирая ноги, в сторону леса…
Сзади послышались выстрелы мушкетов и лай собак. Впереди рос строй спокойных и могучих, как древние витязи из сказок бабушки Марии, деревьев. Я нырнула под их сень, обернулась.
Никто за мной не гнался. Несколько мужчин и куча мальчишек были заняты ловлей разбежавшихся по овсяному полю свиней. А те, лениво похрюкивая, либо отбегали, двигаясь при этом почему-то боком и следя налитыми кровью глазами за ловцами, либо плюхались на спину и отбивались задними лапами, не давая ухватить их, вытащить волоком с поля.