Тайнопись
Шрифт:
— Где это так щедро?.. Ты, случайно, не в гестапо надзирателем работал?.. А?.. Признавайся!
— Какое гестапо?.. Я тогда молодой был совсем. Мы занимались возвращением пленных. Женщин было много, и все они за буханку хлеба делали всё, что угодно. Страшная вещь — голодная женщина, какой бы нации она ни была! Вот тогда я их и повидал, на всю жизнь хватило…
— Чего?..
— Отвращения к ним, — после некоторого молчания ответил он и, не поднимая глаз, полез за пузырьком. — Потом появились американцы, и женщины ушли к ним… Те рассчитывались мылом, консервами, выпивкой, сигаретами… Тогда я возненавидел их еще больше. Все они шлюхи поганые, а моя бывшая жена — первая из них! Как это я раньше не замечал? Старый дурак!
— Как
— Это не так! — визгливо возразил он.
— Тебя, случаем, твоя бывшая жена не проверяла на верность по методу баварского радио?.. А вот, кстати, еще вопрос того же радио: «Чем пользуется слониха во время менструации?» «Овцой». «Почему?» «Впитывает хорошо и за хвостик вытаскивать удобно!»
Это заставило его опять густо покраснеть.
Вдруг нас начала нагонять мрачная колонна мотоциклистов. Ханси шел под 160, но они неотвратимо приближались. Ему пришлось сойти с левой полосы. Мотоциклисты начали проходить мимо нас. Черные, прямые, неподвижные, сосредоточенные, замкнутые в своем опасном одиночестве, ровно-длинной цепью следуя друг за другом, они на какой-то миг заполнили всё кругом. Моторы странных машин безумно стрекотали, уродливые шлемы заглядывали к нам в окна, руки в перчатках с раструбами делали какие-то знаки. Потом они стали заваливаться на бок, зависать на повороте и постепенно исчезли, как божья угроза.
Я следил за последним из них, когда Ханси забеспокоился — всё время мелькает какой-то «Anvers», не ошиблись ли мы дорогой. Он не успокоился до тех пор, пока не заехал на бензоколонку и не выяснил, что «Anvers» и есть «Antwerpen», только по-бельгийски.
— Сепаратисты! Откуда мне это знать? — начал привычно возмущаться он, а я любовался странной, по-абстрактному пересеченной бельгийской природой, где зелень росла островками, а равнины вдруг уходили круто вниз, превращаясь в ущелья. В общем, как будто пьяный Малевич рисовал (так тебе будет понятнее).
Говорил ли я тебе, кстати, что в Кельне прошла большая экспозиция Малевича?.. Большая и поучительная. Было на что посмотреть и о чем подумать. Там я увидел, как художник, дойдя до черного квадрата и заглянув за него, начинает отступать и идет обратно. Черный квадрат приговорил его. Конечно, для нашего квадратно-гнездового века он — предтеча и пророк, но живопись, на мой взгляд, ему отомстила жестоко.
Представь: последние работы — это плохие копии с работ первых, другими словами, с чего начал, тем и кончил. А между ними — весь тяжкий чертов круг: от импрессионизма — к примитивизму, к символам, знакам, квадрату, кругу, супрематическим черточкам. А потом обратно — к зеленым полям и пейзажам, к портретам в стиле соцреализма с налетом примитивизма, отчего лица на полотнах как бы придурью перекошены.
В уголках всех картин вместо подписи маленький черный квадратик красуется, как точка тления. Жутко было на это смотреть. Думаю, он собой пожертвовал, чтобы другим неповадно было до нигилизма черноты дотрагиваться, потому что тьмы и без художника хоть отбавляй. А макеты его из кубиков очень хороши, и ткани превосходны, а угловато — квадратные чайнички с треугольными чашками просто удивительны. Я долго ходил по залам и мысленно благодарил мастера за смелость и урок.
Мы по кольцевой объехали Антверпен, взяли курс на Бреду и скоро очутились в Голландию. На границе полным ходом шел демонтаж таможни. Домик переделывался, в раскрытые окна было видно, как рабочие красят стены в зеленый цвет. Вообще голландцы любят яркое: фиолетовые здания, розовые мосты, желтые рестораны, бары в оранжевый горошек или кафе в полосочку здесь так же обычны, как в России черные фабрики, грязные дома, серое небо, сизые лица и дороги известного цвета.
— Мы в свободной стране! Голландцы — основатели демократии! — поздравил я Ханси.
— Пираты, воры и разбойники они! — ответил он запальчиво.
Теперь
— Вот откуда к нам нитраты поступают, яды всякие. Огурцы без вкуса, помидоры без цвета, розы без запаха, — бурчал Ханси.
Он ерзал на сидении, проверяя, на месте ли капли, не слишком ли печет солнце через открытый люк машины, надевал и снимал шапочку, ругал негодные указатели, хотя после Бреды уже пошли большие щиты, на которых ясно стояло «Rotterdam».
Автобан превратился в восьмирядное шоссе, появлялись призмы и параллелепипеды всемирных компаний, настоящий кубофутуризм, Малевичу бы понравилось. Окрашены они были в детские цвета. Встречались сооружения сплошь из черного стекла или матового зеркала. А главное — уже был виден океан! Он вдруг всплывал в просветах горизонта, а потом опять исчезал за сомкнутыми занавесями лесополос.
— Господь Бог повернул Гольфстрим к Голландии, а то бы они перемерли тут от холода, — не без ехидства заметил Ханси.
Мы проехали два длинных, одинаковых, решетчатых моста. Слева всё время был порт: вдали и вблизи — белые корабли, башенные краны, белые кляксы катеров, пирсы и молы. Потом кубы зданий пошли гуще, и мы въехали в Роттердам.
Я напомнил Ханси о каплях, потому что теперь надо было искать улицу, а это требовало усилий в большом городе, разбитом на районы-острова. Но Ханси, недолго думая, подъехал прямо к какой-то гостинице. Дав знак швейцару следить за машиной, он деловитым шагом вошел внутрь и, осведомившись у портье, есть ли свободные номера, попросил разрешения позвонить. Вид у него был настолько значительно-величавый, что нас тут же подвели к телефону.
Антиквар взял трубку и вежливо сказал, что магазин свой продал, но вещами интересуется по-прежнему и поэтому рад встрече через час у себя дома.
Ханси записал адрес, положил трубку, сделал портье ручкой, обронив:
— Мы приедем позднее! — на что тот кивнул. Это был негр в дымчатых очках.
Другой негр в галстуке, вывернув свои розовые, словно обваренные ладони, открыл с поклоном дверь. Ханси важно кивнул швейцару, а когда мы сели в машину, сказал:
— Видал, как надо? Другой бы начал суетиться, искать парковку, телефон, монеты голландские, а я — раз-раз — и сделал!
А до меня вдруг дошло: «Да это же Воробьянинов! Вот кто он!» Та же смесь наглости и страха, куража и застенчивости, зазнайства и пришибленности… Киса под транквилизаторами.
Я сказал ему об этом.
— Кто это — Воробьянинофф?.. — с трудом выговорил он.
— Персонаж известного русского романа. Как бы тебе объяснить?.. — задумался я. — Ну… Смесь Дон-Кихота с Санчо Панса, что ли…
Он засмеялся, заводя мотор:
— Шекспира я люблю!..
Немного о Кисе. В последнем своем письме ты опять соблазнял меня старым интеллигентским развлечением — кухонными баталиями. Но ведь их главный стержень — советский режим — утерян, кого теперь ругать и с чем бороться?.. Даже Солженицын, среди людей ходящий, не может этого указать. Кстати, «Красное колесо», которое ты пустил ко мне в подарок через знакомых, докатилось до меня благополучно. Но дальше нескольких страниц я не пошел, не смог. Дистанции завладели автором, масштабы взломали пропорции. За большим не стало видно малого, Иван Денисович напрочь выпал из обзора. Интересное принесено в жертву нужному. Стратегия удавила тактику. Архетипы заслонили типов. Из персонажей ни одного не запомнить. И стало ясно, что Олимп не всегда полезен — можно переохладиться, замерзнуть или засохнуть.